Ограничение – вот что я почувствовал и вскоре понял его причину. Эрлик не дал мне полной власти над людьми. Я не мог дистанционно остановить сердце даже у Гарсиа, как бы я его ни ненавидел. Я не мог заставить человека самоубиться и, наверное, не мог еще много чего. Но подчистить память я мог.
Я так и поступил, однако не до конца. Каждому участнику экспедиции я оставил смутные воспоминания об известковании, и каждый твердо знал, что на самом-то деле ничего этого не было, а была у него лихорадка с галлюцинациями, занесенная в лагерь Веней Фейгенбоймом, мною и еще невесть кем. Вот ею и переболел весь состав экспедиции, но, в отличие от меня, легко, без последствий. Большинство вообще не обращалось к Лоре, а поскольку это нарушение, за которое по головке не гладят, то большинство и не собиралось признаваться, что чувствовало недомогание и наблюдало какие-то там видения. Все это должно было объяснить нашей начальнице, почему в графике исследований приключился сбой. Сама Этель тоже полагала себя переболевшей и меньше всего была склонна распространяться о своих галлюцинациях. Все прочие – тем более.
Я отправился получать ценные указания и узнал, что Этель дает мне лишь два дня на завершение изучения того ущелья, где я копался уже полмесяца. Для приличия я возразил, даже поспорил. Куда там!– два дня, и ни часом больше. У нас график, понял?
Ай, волшебное слово! График! Боюсь, что я смотрел на свою начальницу несколько снисходительно, а Этель из тех, кто сразу подмечает такие вещи. Она сдвинула брови и холодно осведомилась, известно ли мне, от кого в первую голову зависит, приму ли я участие в следующей звездной экспедиции или буду до скончания века перебирать пустую породу на Луне или Марсе. Я вытянулся во фрунт и дал ей понять, что положу живот за свою карьеру. Меня разбирал смех, но роль старательной дубины удалась мне как нельзя лучше – Этель смягчилась и даже попросила меня не рисковать попусту. Испросив разрешение приступить, я выгнал из ангара резервную «бабочку», погрузил аппаратуру и рванул в горы.
Ах, горы, горы… Любовь с детства. Тут они были первобытно-голые, без деревца, без былинки, а все-таки я любовался резкой игрой света и тени на будто вырубленных топором склонах и утесах. С час я парил над хребтами и долинами, как ротозей-эстет, а не геолог-поисковик. Какой я теперь геолог, если стоит мне захотеть – и я увижу кору этой планеты насквозь, до мантии, а если понадобится, то и глубже? Еще одно желание – и геолокатор запишет себе в память всю доступную ему стратиграфию, да и образцы пород я могу получить дистанционно и в любом количестве. Отдельно – несколько ценных минералов не хуже тех, что красуются в музейных витринах под толстым стеклом и бдительной охраной. Не для Лоры. Для себя.
Лора будет моей и без дорогих подарков. Она придет ко мне, потому что сама этого захочет. АГарсиа… Нет, обойдусь без членовредительства. И в жабу превращать его не стану. Гарсиа будет страдать диареей столько времени, сколько понадобится ему, чтобы понять, что он – ничтожество. И в мундире с аксельбантами ничтожество, и нагишом не лучше.
Долго же самовлюбленный павиан будет осознавать этот непреложный факт…
Я даже хихикнул и повернул «бабочку» клагерю. Что мне пресловутый график? Я больше не геолог и вообще не научник, потому что все, что происходит со мной, глубоко антинаучно. Я теперь бог не бог, демон не демон, а, скажем так, божок. Или демоненок… На первое время вполне достаточно. Захочу, чтобы никому не пришло в голову задать мне вопрос, почему я околачиваюсь в лагере вместо того, чтобы работать по программе,– так и будет.
Кстати, зачем это я лечу в лагерь, как простой смертный? Сообразив, что можно сэкономить целый час, я телепортировал вместе с «бабочкой». Хлоп – и вот уже внизу, под брюхом «бабочки», стоит, отбрасывая короткую тень, «Неустрашимый», как толстый человек на коротких ногах, а немного в стороне кучно белеют купола лагеря, смахивая на выводок грибов. Когда лагерь опустеет, а корабль взлетит, они согласно циркуляру о минимизации последствий нашего вмешательства в дела планеты тоже полетят, только не в космос, а в сторону океана – горящие на лету, разламывающиеся на куски, распадающиеся в пепел…
Это будет потом, и мы этого не увидим. Мы будем растекаться по ложементам и клясть себя за то, что мы материальные тела, обладающие инерцией, а не бесплотные духи. Интересно, смогу ли я свести к нулю свою инерционную массу?
Наверное, да.
Как я и ожидал, никто в лагере не поинтересовался, почему я вернулся так рано. Никто даже не заговорил со мной. Одна только Этель проводила меня взглядом, пытаясь, как видно, припомнить что-то, но не припомнила и перестала интересоваться мною. Я велел себе выбросить из головы ненужные мысли. Лора. Главное – Лора.
Медотсек, где мы прежде занимались любовью, надоел мне до рвоты. В крайнем слева жилом куполе, рассчитанном на четверых, сейчас находился и смачно храпел один лишь Курода, намаявшийся после ловли своей ночной живности. Я пожалел будить его и выставлять вон – сделал лишь так, чтобы он перестал храпеть, стал для Лоры невидим и не вздумал проснуться в ближайший час. После чего мысленно очертил вокруг купола окружность и запретил всем, кроме Лоры, переступать эту невидимую границу. Сквозь стенки купола я видел, как Веня, вовсе даже не собиравшийся зайти, а намеревавшийся лишь пройти мимо, ни с того ни с сего остановился на полушаге, задумался и заложил крюк. Так-то. Прости, Веня, ты мне друг, но нечего тебе здесь делать.
И появилась Лора. Почему-то я боялся, что она будет двигаться сомнамбулически, но ничего подобного: она шла легко и пружинисто, она была весела, она буквально парила и порхала, и лицо ее светилось счастьем.
Счастьем ожидания…
Черт побери, как просто оказалось привить ей это счастье! Волосатый Гарсиа шел лесом, а может быть, плыл лесом-водоемом, цепляясь за коряги аксельбантами, или, вернее, сидел на толчке в одном из корабельных гальюнов, и Лора отмахнулась от него, как от досадного недоразумения. Лора шла ко мне, она точно знала, где меня найти. Чему удивляться: яведь сам так пожелал.
На мгновение меня охватил ужас в смеси с отвращением к самому себе. А в следующее мгновение Лора влетела в купол, на ходу заблокировав за собой дверь, и стало поздно размышлять о том, какой я подлец. Она молча накинулась на меня, ее руки так и мелькали, лишая одежды наши ждущие тела… и что я мог? Пусть я божок или даже дьяволенок, но я ведь мужчина! Я ничего не приказывал моим инстинктам – и, наверное, зря…
Наше слияние было бурным и страстным. Мы не сломали койку только потому, что в кратком промежутке между пароксизмами наслаждения я велел ей не ломаться. И койка послушалась вопреки сопромату. Попробовал бы кто меня не послушаться!
–А я, оказывается, и вправду тебя люблю,– сказала Лора, когда мы натешились.– А ты меня?
–Ты же знаешь.
–Я знаю, но хочу услышать. Ты меня любишь?
–Люблю.
Она прижалась ко мне. Ее тело было горячим, как печка, и потным, мое тоже, мне было неприятно, и навязчиво вставало перед глазами полотно Мунка «Автопортрет после акта». Наверное, в моих глазах застыло то же самое выражение: «Зачем, ну зачем мне это было надо?» И я понял: мы оба врали, Лора не любила меня. Она не любила и этого Гарсиа. Она вообще никого не любила. Слетать в одну экспедицию, в другую, в третью, поднакопить деньжат, купить домик где-нибудь в тихом пригороде, выйти замуж за спокойного состоятельного мужчину, воспитывать детей и выращивать на клумбе георгины – вот и все, о чем она мечтала и к чему упорно шла. Экспедиционно-полевые романы – это ведь так несерьезно, они ведь бывают только потому, что физиология требует… А я, мерзавец, взял да и внушил ей иллюзию любви.
