Порой он не мог думать ни о чем, кроме боли. Любое действие – поднять клетку, размешать сахар в чае, открыть дверь – давалось ему с трудом и напоминало о недуге. Обратиться за помощью было не к кому. Если он расскажет Саиде-бай, как тяжело ему играть, та, конечно, подыщет себе нового сарангиста – и будет права, верно?
–Нельзя столько работать,– ласково пожурила его Тасним.– Дайте рукам отдых и натрите их какой-нибудь целебной мазью.
–Думаете, я сам не хочу отдохнуть? Думаете, мне бы только играть и играть?..
–Хотя бы найдите хорошее лекарство, глупо пускать болезнь на самотек!– сказала Тасним.
–Вот сами ступайте и найдите,– грубо осадил ее Исхак, что было совсем на него не похоже.– Все только и делают, что сочувствуют да дают советы, а настоящей помощи ни от кого не дождешься! Идите… идите…
Он резко умолк и прикрыл глаза ладонью. Открывать их не хотелось.
Исхак представил себе напуганное и обиженное лицо Тасним, слезы в ее красивых глазах с поволокой… Боль сделала из меня жестокого сухаря, подумал он. Пора в самом деле отдохнуть и восстановить силы, даже если для этого придется рискнуть работой.
Вслух же, собравшись с духом, он сказал:
–Тасним, вы должны мне помочь. Прошу, поговорите с сестрой и скажите ей то, что я сказать не смею.– Он вздохнул.– Я поговорю с Саидой-бай позже. Другой работы мне в таком состоянии не найти. Я попрошу ее дать мне возможность подлечиться.
–Хорошо,– сказала Тасним; по голосу было ясно, что внутри у нее все опустилось, хотя виду она не подавала.
–Прошу, не принимайте мои слова близко к сердцу,– продолжал Исхак.– Я в последнее время сам не свой. Вы правы, мне нужно отдохнуть.– Он сокрушенно покачал головой.
Тасним положила ладонь ему на плечо. Он замер и не шелохнулся даже тогда, когда она убрала руку.
–Я поговорю с апой,– заверила она его.– Ну, я пошла?
–Да. Нет, побудьте еще немного.
–О чем поговорим?– спросила Тасним.
–Не хочу говорить,– ответил Исхак; через некоторое время он поднял голову и увидел слезы на ее щеках.
Он вновь потупился:
–Можно взять ваше перо?
Тасним дала ему свое деревянное перо с широким рассеченным бамбуковым кончиком, которым она писала на занятиях каллиграфией с Рашидом. Буквы, выведенные таким пером, получались по-детски крупными, а точки над буквами напоминали маленькие ромбики.
Исхак Хан на мгновение задумался, затем подтянул к себе разлинованный лист – на котором она упражнялась,– с трудом вывел несколько строк и тут же, пока чернила не высохли, без слов отдал написанное Тасним.
О руки, как нам с болью этой жить?
Когда опять мне сможете служить?
Лишь я пойму, что снова мы друзья,
я вам клянусь, что все исправлю я
и никогда приказа не отдам,
чтоб был в ущерб и униженье вам.
Теперь что делать?– можно или нет? —
я стану лишь у вас просить совет
и обещаю не расстроить вас,
вот только б вам простить меня сейчас…
Он молча наблюдал, как ее красивые, живые глаза бегают по странице, и с мучительным наслаждением подметил румянец, заливший ее щеки на последних строках.
6.26
Тасним вошла в спальню сестры. Та сидела у зеркала и подводила глаза кайалом
[259].
Большинство людей смотрят на себя в зеркало с особым выражением лица. Одни надувают губы, другие вскидывают брови, третьи даже на себя поглядывают сверху вниз. У Саиды-бай был заготовлен целый арсенал таких выражений для рассматривания себя в зеркале, столь же богатый на эмоции, как и диапазон ее обращений к попугаю. Когда вошла Тасним, она медленно, мечтательно покачивала головой из стороны в сторону. Никто не догадался бы, что секундой ранее она обнаружила в копне своих густых черных волос один седой и теперь выискивала другие.
Среди всевозможных сосудов и пиал на ее туалетном столике стояло серебряное блюдо с паном. Саида-бай любила пан с ароматным пастообразным табаком – кимамом. Когда в зеркале возникло отражение Тасним и их глаза встретились, первым делом Саиду поразила мысль, что она, Саида, стареет и что через пять лет ей исполнится сорок. Помрачнев, она вновь повернулась к зеркалу и разглядела себя сперва в отражении одного зрачка, затем другого, потом вспомнила, кого ждет в гости этим вечером, и радостно улыбнулась.
–Что случилось, Тасним? Говори,– сказала она, жуя пан.
–Апа.– Тасним помедлила.– Я насчет Исхака…
–Опять он дразнится?– с досадой спросила Саида-бай, неверно истолковав ее замешательство.– Я с ним поговорю, вели ему прийти сюда.
–Нет-нет, апа, я вот о чем.– Тасним протянула ей листок со стихотворением Исхака.
Прочтя его, Саида-бай отложила листок и принялась играть с губной помадой, стоявшей на туалетном столике. Она никогда не пользовалась помадой, поскольку губы у нее были от природы яркие, а пан усиливал и подчеркивал их алый цвет, но помаду ей подарил один давний поклонник, который должен был навестить ее сегодня вечером и к которому она испытывала своего рода сентиментальную привязанность.
–Что думаешь, апа?– спросила Тасним.– Скажи что-нибудь.
–Написано выразительно, но неумело,– ответила Саида-бай.– А к чему это вообще? Он вроде не жаловался на руки?
–Ему очень больно играть,– сказала Тасним.– И он боится тебе говорить, потому что тогда ты его уволишь.
Саида-бай, припомнив с улыбкой, как ей удалось спровадить Мана в деревню, промолчала. Она уже хотела капнуть на запястье духи, когда в комнату ворвалась Биббо.
–Ох, ну что опять стряслось?– вопросила Саида-бай.– Убирайся, бестолковая девица, ни минуты покоя от тебя! Ты покормила попугая?
–Да, бегум-сахиба,– с вызовом ответила Биббо.– А вот чем прикажете кормить этим вечером вас и гостя? Что сказать кухарке?
Саида-бай строго заговорила с отражением Биббо в зеркале:
–Что за бестолковая девица! Так давно у меня работаешь, а до сих пор не имеешь ни малейшего представления ни об этикете, ни о приличиях.
Биббо пристыженно потупилась. Саида-бай продолжала:
–Узнай, что поспело в огороде, и через пять минут возвращайся.
Когда Биббо ушла, Саида-бай сказала Тасним:
–Так он подослал тебя со мной поговорить?
–Нет,– ответила Тасним.– Я сама пришла. Мне кажется, ему нужна помощь.
–А он точно хорошо себя ведет?
