—Оставь ее в покое.
—Ее выгонят из прачечной. Она постоянно прогуливает, пьет половину времени и наверняка отрывает пуговицы и кладет слишком много крахмала.
—Она пойдет позже.
—Нам нужна вода,— говорит она, берет цинковое ведро и мрачно смотрит на меня.— Не смей отдавать ей то, что у тебя осталось. Она же наверняка попросит, а сама вчера выпила целую бутылку.
Я уже отдала Антуанетте деньги, которые вчера получила в Опере. Она велела оставить себе десять франков и купить на них новую пачку, или кушак, или пару новых чулок. Теперь она сама вместо маман платит ренту месье Леблану. Стоит расставив ноги и торгуется да каждый су.
Она стягивает с гвоздя свою шаль и выходит. Я слышу быстрые шаги на лестнице.
Она умеет говорить правильно, если захочет. Я это знаю, потому что порой она передразнивает мою правильную речь, никогда не ошибаясь. Однажды мы с ней гуляли по бульвару Осман, и молодой человек в шелковом галстуке поклонился Антуанетте и протянул ей букет бледно-розовых цветов, похожих на крошечные, кивающие на ветру колокольчики. Она проговорила с ним несколько минут на идеальном французском, а потом заметила группу парней, которые смотрели на нее с другой стороны бульвара и зубоскалили. Тогда она задрала подбородок, швырнула букет в лицо молодому человеку и убежала. Когда я ее догнала, она чуть не плакала.
—Какие чудесные цветы,— сказала она,— как бы я хотела оставить эти чертовы цветы себе.
Из горла маман вырывается странный булькающий звук, и голова ее падает набок так резко, что она просыпается. Моргает пару раз, отворачивается от дневного света, проникающего в комнату. Находит взглядом меня — я как раз засовываю в сумку кусочек сыра, чтобы поесть днем.
—Мари,— зовет она, и лицо ее из помятого и обрюзгшего вдруг становится милым. Она хорошо помнит, что вчера была последняя пятница месяца.
Я сжимаю в кармане свои десять франков. Меня легко разжалобить, и она это знает.
—Как насчет мясного пирога на ужин? Или жареного цыпленка?— Она с трудом встает на ноги.
—Ты опоздала в прачечную.
—У меня были колики с утра.
—Может быть, поджарим картошки?— Я помню, что на полке лежит несколько штук.
Ее качает, и она цепляется за стол.
—Ты же больше любишь цыпленка.
Я бы действительно предпочла цыпленка в соусе, но я знаю, к чему она клонит. «Ты же знаешь, Мари, что мясо дорого,— скажет она.— У меня нет таких денег». Или еще хуже. Когда она последний раз надолго осталась без бутылки, то стала плаксивой и начала рассказывать, как всем сердцем любила папу, а он ей это сердце разбил. «Лахудры эти с Пляс Пигаль,— говорила она.— Он шастал к ним, а ведь дома мог получить то же самое бесплатно».
Я отсчитываю сумму, которая не позволяет выбирать между цыпленком и бутылкой абсента, и протягиваю ей. Антуанетта только покачает головой, потому что я опять поддалась на ее уловки. Но маман смущенно смотрит на меня и отводит мою руку.
—Ты и так отдаешь почти все, что зарабатываешь. У меня осталась еще пара су.
—О!
—У тебя в сердце живет ангел, Мари.— Она кладет ладони мне на плечи и вдруг обнимает меня. Руки у нее сильнее, теплее и мягче, чем думает Антуанетта.— Это твоя бедная мертвая сестричка.
Про ангелов я знаю только то, что написано в катехизисе сестры Евангелины. Что они бесчисленны и добры и защищают наши тела и души. Некоторые из ангелов грешат, и их адскими вервиями стягивают в глубины ада. Эти падшие ангелы подстраивают ловушки, поджидают мгновения ненависти, ревности или отчаяния, когда они могут ввергнуть душу девушки в адское пламя.
Может быть, маман права и Мари Первая действительно живет в моем сердце. Как я дрожала в кабинете месье Плюка! Он велел мне танцевать, а я не могла собраться с мыслями, но вдруг внезапно поняла, что должна стать листиком. Может быть, это Мари Первая вложила эту идею мне в голову? Может быть, мысль стать листом — один из ее даров? Иногда, впрочем, я начинаю думать, что Мари Первая изо всех сил цепляется мозолистыми пальцами за адское вервие. Если она хороший ангел и живет в моем сердце, как говорит мама, то она видела, как папа кашлял, пока не перестал работать, и как маман мучилась, когда у нас не было хлеба, и как папа умер. Почему она не послала нам один из своих даров? И где она была, когда месье Леблан стучал в дверь? И вообще я не уверена, что хочу, чтобы у меня в сердце жила маленькая мертвая сестра.
—Цыпленок будет у тебя в животе сегодня,— говорит маман, отступая на шаг,— а ангел в сердце всегда.
Танцевальный класс огромный и квадратный, со станком вдоль стен. Пол слегка наклонный. Говорят, это чтобы подготовить нас к сцене. От этой мысли руки у меня дрожат и сжимаются в кулаки. В углу стоит керамическая печь. Один стул предназначен для преподавательницы, второй — для скрипача-аккомпаниатора. На скамьях у стены сидят женщины — они вяжут, читают или спят, но оставить дочерей одних в Опере не решаются. Маман никогда не приходит сюда, но Антуанетта нередко одолевает эту сотню ступенек, просто чтобы просунуть голову в дверь и помахать нам, прежде чем идти к месье Леблану.
Уже месяц как меня перевели в класс мадам Доминик, к девочкам моего возраста. Мне повезло, и она зашла к мадам Теодор поговорить со скрипачом и задержалась. Под ее взглядом даже самые злые крыски не осмеливались щипать тех, кто стоял впереди. Когда пришла пора растяжки — наклониться вперед, выгнуть спину, лечь грудью на пол и широко раскинуть ноги,— взгляд мадам Доминик остановился на мне. Она подошла и велела мне сделать те же экзерсисы, что и месье Плюк весной. Я преисполнилась надежды и страха, потому что надежда — это то, что обычно ускользает без следа. Неделю спустя, когда мадам Теодор собиралась начать занятия, пришла мадам Доминик и велела мне на следующее утро приходить к ней в класс. Теперь она дает мне указания и поправляет. Я чуть не прыгала от радости, думая о том, что осталось позади визг и ерзанье между глиссадами и антраша, дерганье за волосы и толчки между гранд жете и пируэтами, перебранки над бочкой с водой — надо же решить, чья очередь мочить доски. Но это еще не все. Шарлотта больше не сможет поправлять меня у станка, вставать передо мной и ныть так, что девчонки прозвали ее «мадам Фу-ты-ну-ты». И вдобавок ко всему в мою первую же неделю со старшими девочками мадам Доминик отвела нас в театр на репетицию в костюмах. Репетировали балетный дивертисмент, вставленный в четвертый акт «Полиевкта», новой оперы месье Гуно.
Я была ошеломлена, увидев декорации на сцене — величественный многоколонный храм, багряный занавес с кистями, бронзовые, золотые и мраморные статуи, золоченая колесница, запряженная четверкой лошадей. А также римских патрициев и воинов: говорят, что в общей сложности было пошито девятьсот костюмов. Но лучше всех была Росита Маури, которую миланская «Ла Скала» привезла из Барселоны, чтобы она станцевала Венеру в дивертисменте. Мадам Доминик сказала, что она танцует не так классически и утонченно, как французские этуали, но что никто не сравнится с ней в силе, в скорости движения, в быстроте ног. Я никогда не видела такого батри. Ноги Роситы Маури взлетали в воздух и опускались. И таких пируэтов — резких, четких, на кончиках пальцев. Кордебалет разевал рты, глаза горели. Я тоже хотела танцевать как Росита Маури: яростно и мощно — как мужчина, легко и грациозно — как женщина. Под конец она глубоко присела. Когда она подняла голову, лицо ее сияло радостью. Я знала это чувство, раз или два оно настигало меня в танцклассе. Это было счастье — слиться с музыкой, раствориться в ней целиком.
