—Если его не казнят раньше,— говорю я как бы в шутку, а сама при этом застываю от ужаса. Я боюсь ее слов.
—Нет, Антуанетта,— она медленно качает головой.— Не казнят.
Она прижимает ко рту сжатый кулак и закрывает глаза, как будто у нее болит голова. Из-под ресниц текут слезы.
—Он не пойдет на гильотину. Ты не знаешь?
Она крутит кружево на манжете и рассказывает, что шея Эмиля в безопасности, что бы ни случилось.
—Ты уверена?— я стискиваю руки.
—В Париже нет ни одного человека, который бы об этом не знал.
Я складываю руки под подбородком, будто для молитвы.
—Но суд один раз доказал его вину, подумай об этом,— продолжает Колетт.
—Суд!— Я смеюсь, топаю ногами, выгибаю шею. Вскакиваю, закрываю лицо руками и трясу головой, пока тюремщик не подходит ко мне, чтобы усадить меня на место.
—Все хорошо, хорошо,— говорю я, суя руки прямо к его мясистому носу, и танцую джигу, пока он силой не усаживает меня обратно. Но я и тогда продолжаю веселиться.
Колетт смотрит на меня, сжимает губы, перебирает кружево дальше.
—Антуанетта, послушай меня,— говорит она очень тихо, как будто не хочет, чтобы я услышала.
—Ты же все равно мне поможешь?
—Эмиль Абади… нехороший,— тихо произносит она.
Я смеюсь.
—А я его люблю! И на гильотину он не пойдет!
Она облизывает губы, смотрит мне в глаза.
—Он смеялся, когда ты не слышала.
Надо мной? Или о чем она?
—Ну и что? Парни из Амбигю все время ржали.
—Он называл тебя старой подстилкой. Пьер Жиль сказал это тебе в лицо в тот вечер, когда ты плакала у брассери на рю Мартир.
Я смотрю на нее, стараясь не кривить губы, и думаю, что это все-таки правда. Но Новая Каледония так далеко от пивной, а Эмиль называл мои глаза шоколадными озерами. Это я тоже помню. Он восхищался мной каждый день.
—Не верю. Тебе просто нужна подруга. Ты хочешь, чтобы я осталась.
—Он того не заслуживает, Антуанетта.
—Ты можешь его ругать, я не передумаю.
—Он тебя не любит.
Она, кажется, сейчас расплачется. Но я помню, как она себя вела в салоне мадам Броссар, как задыхалась от смеха даже после самых плоских шуток, как льстила самым жалким господами и флиртовала с ними, как сияла в самой скучной компании, засидевшейся до ночи. Эта девка, Колетт, притворяется лучше всех на свете.
—Хватит с меня,— я встаю.
—Не уходи.
Что-то в ее голосе — она почти молит — останавливает меня. Она вертит в пальцах свои часики.
—Я взяла у него больше двух сотен.
Она даже не дышит, пока я не спрашиваю:
—За что?
—За то, что ты подумала,— она ерзает на стуле.— Не езди за ним, Антуанетта.
—Да ты соврешь недорого возьмешь,— говорю я сквозь стиснутые зубы, а потом сплевываю, целясь ей на туфлю. Попадаю на подол юбки. Она не уворачивается.
Она вцепляется в свои часики, дергает их, рвет цепочку.
—Гляди.
Она как будто собирается протянуть их мне сквозь решетку, но я не протягиваю за ними руку. Я спокойно стою. Тогда она наклоняется, кладет часы на пол и проталкивает их между двумя прутьями. Они касаются моей ноги, но я продолжаю спокойно смотреть на Колетт.
Тюремщики просыпаются.
Визит закончен,— говорит один и хватает меня за руку. Второй поднимает часы, вертит их в руках, вытирает лоб рукой.
—Это он дал мне в уплату.— Колетт сморщилась, по щекам текут слезы.— Но когда ты стала моей подругой, после мертвого пса, я ему всегда отказывала.
—Где ты это взяла?— спрашивает тюремщик у Колетт.
Она вытирает слезы рукой.
—От Эмиля Абади.
—Это же,— говорит он тоном слепого, который вдруг прозрел,— это же часы убитой Безенго!
Тюремщик отпускает меня и смотрит на часы, хорошенькую вещицу с эмалевым циферблатом, в котором прорезано отверстие в виде сердечка. В это мгновение я вспоминаю инспектора в прачечной, показывающего мне изображение этих часов. Я помню слова Эмиля, как после неудачной попытки шантажа он допил коньяк и сразу ушел. Значит, это ложь. У меня перехватывает дыхание.
Выдержки из протокола…
23 марта 1881 года
Общественный обвинитель против Эмиля Абади и Мишеля Кноблоха
ПРОКУРОР: Вы сознаетесь в том, что одиннадцатого марта тысяча восемьсот восьмидесятого года при пособничестве Эмиля Абади убили вдову Юбер?
КНОБЛОХ: Господин прокурор, я соврал. Я никогда не видел вдовы Юбер.
ПРОКУРОР: Что? Таковы ваши новые показания?
КНОБЛОХ: Да. Я соврал. Все, что я говорил, неправда.
ПРОКУРОР: Это не вы замыслили преступление и обсудили его с Эмилем Абади? Это не вы вынудили вдову Юбер вернуться в лавку, когда она уже закрыла ставни, и не вы забили ее до смерти вместе с Эмилем Абади?
КНОБЛОХ: Я соврал, говорю же! Я оговорил себя, чтобы поехать в Новую Каледонию! (Шум среди публики.)
ПРОКУРОР: В последний раз спрашиваю: вы отрицаете свою вину?
КНОБЛОХ: Да, господин прокурор. Я невиновен, и я соврал, когда указывал на Абади. (Шум среди публики).
<…>
ПРОКУРОР: Мишель Кноблох утверждает, что вы забили вдову Юбер молотком, пока он держал ее руки за спиной.
АБАДИ: Я невиновен. Я готов руку в огонь сунуть, чтобы доказать, что Кноблох врет.
ПРОКУРОР: Вы продолжаете утверждать, что не имеете отношения к этому преступлению?
АБАДИ: Господин прокурор, я изменился. Я хочу служить правосудию. Если бы мне было что сказать про смерть несчастной вдовы Юбер, я бы непременно все рассказал.
24 марта 1881 года
Из речи месье Крошара, адвоката Мишеля Кноблоха
В так называемом признании Мишеля Кноблоха каждое слово — ложь. Его описание вдовы Юбер, снега на земле, украденной банкноты в сто франков, которую он разменял у ростовщика, молотка, брошенного за лавкой…— все это доказывает, что он лжет.
Он более пятидесяти раз менял свои показания, и каждый день его ловили на нестыковках и лжи. Истина в том, что он лжец и хвастун. Все его знакомые отзываются о нем именно так. Он сознался с единственной целью — попасть в Новую Каледонию.
