В половину восьмого утра женщины из второго отделения встают, застилают кровати, заворачивая внутрь простыню и туго натягивая коричневое шерстяное одеяло. Это единственное, что мне приходится сделать за день для обслуживания себя. Потом приходит служанка, подметает, а потом еще одна, которая забирает коричневую глиняную миску, в которую кладут еду. Я сижу на своей аккуратно застеленной кровати и жду, когда заскрежещет металл, отодвигающий засов. После этого нас отводят в швейную мастерскую, мы поем там гимн, еще раз читаем надоевшего «Ангела Господня» и приступаем к шитью нижнего белья. С каждым днем мои стежки становятся мельче и ровнее, шью я все быстрее, и еще ни разу монашке не пришлось, подойдя ко мне из-за спины, поцокать языком и велеть все распороть. В час завтрака мы гуськом направляемся в трапезную, большой зал с высокими окнами, заливающими плиты пола светом, и получаем буханку черного хлеба на весь день и миску с овощным супом. По четвергам и воскресеньям в него добавляют мясо. Мы молимся, потом едим суп с куском хлеба, сидя за длинными деревянными столами или прямо во дворе, если погода хорошая. Девушкам, на дверях которых утром белели меловые отметки, приходится глотать суп как можно быстрее и бежать к настоятельнице. Лично я жду, пока монашка уйдет, чтобы начать есть, дую на каждую ложку, подольше держу еду во рту.
В пять часов мы откладываем иглы, беремся за четки и начинаем читать молитвы. Через каждые десять молитв мы поем гимн об избавлении от искушения или об отступающей тьме. Многие девушки поднимают лица к небу, и тень ресниц ложится на щеки.
После пения наступает время ужина и второго часа отдыха. Некоторые жалуются на однообразную еду — по воскресеньям мы получаем говядину и сушеный горох, по понедельникам красную фасоль, по вторникам рис, по средам картошку, по четвергам говядину и бобы, по пятницам белую фасоль, по субботам картошку. Один раз я чуть не накричала на пару своих сотрапезниц, которые жаловались, что овощи жарят в масле, а в мясе много хрящей, но настоятельница бродила рядом и могла услышать. Впрочем, эти привереды с удовольствием отдают мне свои порции, так что у меня на костях даже наросло немного жирка.
Набив животы, мы снова возвращаемся в мастерскую. В это время я иногда отвлекаюсь от мыслей о Мари, календаре, Эмиле и его страданиях в Ла Рокетт. Пока мы шьем панталоны, лифчики и нижние юбки, одна из монашек читает нам вслух. В каждом из рассказов есть мораль, которую мы должны усвоить. Обычно она сразу ясна. Девушка, которая после работы сидела у погасшей печки, была скромной и хорошей. Ее сводные сестры оказались высокомерными, и в конце сказки им пришлось полагаться на ее милосердие. Другая девушка, которая носила красную шапочку, зачем-то рассказала волку, куда она идет. И он съел ее. Мне пришлось немного подумать, в чем смысл этой сказки, но в конце концов я поняла. Это было предупреждение. Ту, кто заговорит с незнакомым мужчиной, легко обманом заманить в постель, слишком близко к его острым зубам. Монашки такие зашоренные. Как упряжные клячи. Если бы это чтение не знаменовало конец очередного дня, дня без новостей от Мари, я бы уснула под такую сказку.
Я сижу на жесткой скамейке напротив настоятельницы.
—Антуанетта, ты теперь знаешь начало «Ангела Господня», но все равно молчишь.
—У меня тяжело на сердце, матушка.
Она кивает и почти улыбается.
—По воскресеньям отец Роно принимает исповеди.
Представляю себе, что такое — слушать обо всех грехах девушек из второго отделения. Наверное, исповедальня Сен-Лазар — самое интересное место, где ему доводилось петь «Аве Мария».
Эти девицы, которые выворачивают перед ним все свои грехи и поют гимны, светясь от радости… Знаю я, что они будут делать, когда им снова придется зарабатывать себе на хлеб.
—Дело в том, матушка, что я видела, как одна из сестер ковырялась в носу, как раз когда ей протягивали Тело Христово.
—Твое своенравие еще поможет тебе. Оно нужно девушке, чтобы принести пользу в жизни.
—Меловая черта на двери появилась, потому что я думала о невинных голодных душах, оставшихся дома. Ведь я больше не могу добывать для них еду.
Медленно она переворачивает страницы большой черной книги, разложенной у нее на письменном столе.
—У тебя две сестры,— она постукивает пальцем по какой-то строчке.— Обе работают в Опере. Ваша мать прачка.
Она кладет на книгу сложенные руки. Костяшки сильно выступают, но нисколько не побелели. Она не злится.
—Порой мы делаем исключения и отчисляем заработки девушек их семьям.
Я знаю про эти заработки. Доля от продажи сшитого нами нижнего белья. Это объяснили мне в первое же утро на жесткой скамье. Пока мы работаем, мы получаем восемь франков в неделю, которые можно потратить здесь на вино, свечи или белый хлеб или отложить. Настоятельница назвала эти деньги резервом на время после выхода из заключения. Я выслушала эту речь, сложив руки на груди. Я не собиралась попадаться на крючок, с помощью которого меня хотели заставить работать день и ночь. Но вечером, первый раз оказавшись в трапезной, я увидела стаканы вина. Служанки, разносившие их, ставили на бумаге какие-то отметки.
—Мне распорядиться, чтобы твои заработки отправляли твоим сестрам на рю де Дуэ?
Эмилю нужно, чтобы я откладывала деньги, пусть даже это жалкие восемь франков в неделю. Перестав это делать, я как будто сдамся. Как будто перестану доказывать его невиновность в убийстве вдовы Юбер. Но я думаю о Шарлотте, плачущей над старой юбкой, над лохматыми краями лент, о Мари, которая второй раз варит куриные кости, мечтая найти щепотку соли. Я никак не могу решиться, а настоятельница уже берет перьевую ручку и собирается написать записку об отправке денег на рю де Дуэ.
—Не отправляйте им ни единого су,— говорю я.
Она сжимает ручку, и костяшки пальцев белеют.
Но, сидя в мастерской, я снова думаю о Мари, о сером шелке. Как ей досталось такое платье? Когда я упомянула о благословенной Новой Каледонии, Мари разревелась, и я не решилась продолжать расспросы. Я откладываю шитье и зову сестру Амели — подслеповатую, нервную, с торчащими на подбородке волосами. И вот она уже спешит к настоятельнице и просит все же отправлять деньги на рю де Дуэ.
Два дня спустя сестра Амели — про себя я называю ее Кротом — подошла ко мне в мастерской и сказала:
—Твоя сестра ждет в зале для посетителей.
Я задерживаю дыхание. Надеюсь, это Мари, и с хорошими новостями. Но Мари дерганая и кусает губы.
—Ну?
Я ощущаю холод при мысли, что ее кивок — обещание отнести календарь месье Дане — ничего не значил. Она пожимает плечами и разводит руками, как будто не понимает, о чем речь.
—Календарь. Календарь, который спасет Эмиля.
—Я принесла тебе ячменного сахара.— Она отводит глаза и ковыряет заусенец на пальце.
—Мари.— Я встаю на колени и складываю руки, как для молитвы.— Пожалуйста. Прошу тебя.
