У меня болела голова и распух язык. Я готова была облизывать росу с листьев или попить из лужи, но луж не было. Потом я подумала, что Луи, наверное, вовсе не собирается за мной возвращаться. Наступал вечер, и он, конечно, мог передумать. Я встала и прошла сотню метров вдоль дороги, в ту сторону, куда уехал экипаж. Но там дорога расходилась надвое. Я села, думая о приближающейся ночи, и зарыдала, вытирая слезы юбкой.
А потом вернулся экипаж месье Лефевра. Луи велел мне лезть к нему на козлы. Когда я устроилась рядом, он хлестнул лошадей, и мы поехали.
—Там впереди есть фонтан,— сказал Луи. Помолчал немного и добавил:
—У меня у самого две дочери, так что не бойся.
У фонтана я не стала набирать воду в ладони. Я просто прижалась щекой к камню, и вода потекла по лицу прямо в рот. Я уже напилась и стерла с подбородка засохшую рвоту, но долго еще стояла так, чтобы почувствовать себя чистой.
Потом Луи сказал, что мы поедем на озеро поить лошадей.
—Жара такая,— добавил он, вытирая затылок платком.
Я много раз видела Сену, как дрожит и дробится в ее воде серебряная луна, но на озерах мне еще бывать не приходилось. Мы приехали туда, но мне было не до окружающих пейзажей. Больше всего я хотела оказаться в своей комнате, лечь на тюфяк и закутаться с головой в мятые простыни. Теперь я жалею о том, что не смотрела на крошечные островки, на лодочки, на заросшие мхом скалы, на деревья, выросшие в трещинах. Верхнюю и нижнюю части озера соединял водопад. Его струи были похожи на вуаль, и я понимала, что это очень красиво, но в тот момент я только закрыла глаза и сжала руками больную голову.
По дороге домой я похвасталась про экзамен и про шестнадцать фуэте-ан-турнан.
—Месье Лефевр сказал, что меня переведут в кордебалет. Но теперь уж и не знаю.
—Да он зла-то не держит,— Луи криво улыбнулся.— Он сегодня меня гнал как сумасшедшего, чтобы поспеть вовремя к Опере.
Я представила, как месье Лефевр наклоняется вперед, открывает окошечко в стенке экипажа и кричит: «Быстрее! Давай! Мы ее упустим!» и как Луи закатывает глаза, потому что сначала месье Лефевр решил, что сегодня не поедет в Оперу, и не выходил, пока не стало поздно. Тогда я поняла, что он обязательно даст мне второй шанс. Жалкая крыска, испачкавшая ему брюки, должна была превратиться в лебедя, не зря же она умела делать шестнадцать фуэте-ан-турнан. Уже тогда, полгода назад, я поняла, что стану его протеже.
Налив горячей воды в ванну, месье Лефевр встает за мольберт, а я по щиколотку вхожу в воду. Она очень горячая, и мне больно.
—Полей себя,— говорит он.
Я приседаю, беру губку, которую он положил у ванны вместе с куском мыла рядом с кувшином воды, над которым поднимается пар. Я опускаю губку в воду, выжимаю ее над плечом и чувствую, как по спине бегут теплые струйки. Месье Лефевр поднимает руку, готовясь рисовать. Я поглядываю на него. Он очень сосредоточен. Боль сразу уходит из сведенных лопаток. Дневной свет, как всегда, прогоняет воспоминания о ночной темноте, о бессонных часах, когда я думаю о том, что мы с месье Лефевром играем во что-то, не имеющее отношения к рисованию, но мольберт и карандаш позволяют нам делать вид, что все вполне невинно.
Я прихожу в эту квартиру по вторникам, перед тем, как идти в Оперу на вечернее занятие кордебалета и репетицию. Тут никогда не бывает ни служанки, ни жены, ни сына (он как-то сказал, что сын демонстрирует научный склад ума, потому что любит препарировать лягушек и мышей). Однажды я спросила, где все, а месье Лефевр ответил:
—Служанке я дал выходной, мадам Лефевр предпочитает другую нашу квартиру на авеню Терн, а Антуан в лицее Людовика Великого.
Я согнулась так, что живот плотно прижался к бедрам. Снова выжимаю губку на себя.
—Подогреть воду, Мари?
В этой комнате два камина. В одном горит огонь, а в другом плюется паром большой чайник, подвешенный на крюке над углями.
—Это, наверное, самая теплая ванна в моей жизни.
Даже месье Дега, который совсем не так богат, никогда бы не стал таскать чайник сам. Он позвал бы Сабину.
—Ты не могла бы сесть прямее? Я вижу только колени.
Я привыкла позировать месье Дега без одежды, но из-за странного поведения месье Лефевра да еще оттого, что мое тело меняется каждую неделю, я снова начала бояться. Тонкие, почти прозрачные волосы внизу живота и под мышками стали густыми и плотными. Кости на бедрах больше не выпирают — на деньги месье Лефевра я могу купить мяса. Крошечные выпуклости на груди наливаются с каждым днем, сегодня они как половинка абрикоса, а завтра — как большая желтая слива. Из-за этого крючки на моем лифе натягиваются слишком сильно и на застежке остаются три маленькие дырочки. Я сказала месье Лефевру, что еле могу дышать в этом лифе, и на следующий день после занятия меня обмерила портниха, а через неделю я получила новый лиф, с тарлатановыми рюшами на груди, подчеркивающими то, что там выросло, и кружевом на вырезе. Такая красота! В моей сумке лежало еще два лифа, один с низким вырезом на спине и маленькими розовыми бутонами на каждом плече, а другой с такими оборками, что я боялась получить выговор от месье Плюка. Но я все равно его носила. Один раз он внимательно оглядел меня, но ничего не сказал. Я решила, что он знает, от кого я могла получить в подарок такой лиф. Только от поклонника. От месье Лефевра.
Я выпрямляю колени и встаю, опустив руки. В одной руке у меня мокрая губка.
—Мойся,— говорит он.— Меня здесь вообще нет.
Я провожу губкой по обеим рукам, потом по ногам. Наклоняюсь и выпрямляюсь, тру плечи и шею. Потом вода остывает, и кожа покрывается мурашками.
—Хватит,— останавливает он меня.
Я не стояла неподвижно ни в одной позе. Он вообще ничего не понимает в рисовании. Он берет полотенце с комода и крутит пальцем в воздухе, показывая, чтобы я повернулась.
—Вытру тебе спину,— говорит он.
Я слушаюсь и медленно поворачиваюсь спиной. Он не спешит, прикасается осторожно. Я знаю, что он очень близко. Я чувствую его тепло и тяжелое дыхание. Потом он опускается на колено, вытирает полотенцем зад, одну ногу, потом другую, а потом я чувствую, как два пальца сквозь полотенце касаются местечка между ногами.
Я мгновенно застываю — прямо как в тот раз, когда Мари Первая заставила меня отпрянуть от прикосновения к позвоночнику. Он убирает руку, накидывает полотенце мне на руку. Я беру его и вылезаю из ванны. Вода капает на ковер с узором из лавров и виноградных лоз. Из-за этого он может мгновенно разозлиться, но сегодня он просто падает в кресло с лебедями и прячет лицо в ладонях.
За ширмой я бросаю полотенце, натягиваю панталоны, чулки — только до колен, юбку и блузку. Ботинки я не зашнуровываю.
—Возьми деньги из среднего ящика,— бросает он.— Тридцать франков.
Я не смотрю на него, но краем глаза замечаю, что он так и сидит в кресле, обмякнув. Я открываю средний ящик комода. Он полон монет — в основном золотых, медных совсем мало. Тут же лежат и пачки банкнот. Десять, двадцать, пятьдесят, сто франков. Я отсчитываю три бумажки по десять, но потом кладу одну обратно.
