Ее решимость меня поразила. Ведь Мари всегда так сомневается в себе.
—Ты как барон Осман. Сровняешь пол-Парижа с землей, если тебе придет в голову расширить бульвары.
Воздух как будто загустел от честолюбия Мари, которая мечтала попасть из канавы на сцену.
—Ладно, оставляй себе второй багет,— сказала я.
Ночь была долгая. Я ворочалась с боку на бок, и мне снилось, что Мари стала намного больше, а я сжалась. Может быть, это был вид с неба? Мари приближалась к нему, а я падала. Почему эта девчонка так многого хочет? Ей нужно пробиться на сцену. Но зачем? И что не так во мне, что я через неделю смирилась с отказом от старого Плюка? Может быть, она на самом деле рождена для танца, а я нет? Да, наверное. Но для чего тогда рождена я? Тогда я подумала о пятидесяти франках, завязанных в маленький мешочек и подвешенных за буфетом. Эмиль принес его наутро после того, как я бросила его в брассери. Он встал в дверях и сказал:
—Тут немного, но ты их сбереги.
Лежа и чувствуя каждый вздох Мари, я думаю, что сама не положила в этот мешочек ни единого су.
Сегодня суббота, мой шестой день в прачечной, и месье Гийо, смотритель, говорит, что сегодня мне предстоит работать допоздна. Всем нужна выглаженная и накрахмаленная одежда к мессе.
—Допоздна — это до скольки?— спрашиваю я.
— Пока не закончите, дамочки.
Маман уже ушла, покрутившись в прачечной немного. Она положила руку мне на плечо и напомнила, что вдову Юбер убили неподалеку от нас и что мне стоит быть осторожной.
Гладить нам приходится вчетвером. Одна с маленьким утюжком, закругленным с обеих сторон — для мелкой работы вроде всяких чепчиков, еще две сражаются с огромной горой рубашек, нижних юбок, лифчиков и панталон, а я занимаюсь самым простым — чулками, наволочками да платками. Гладить проще всего, что мне приходилось делать за эту неделю, и я удивилась, когда утром месье Гийо сказал мне с суровым видом:
—Сегодня тебе предстоит нелегкий день, мадемуазель Антуанетта.
Но теперь я знаю, в чем дело: по субботам гладильщицы заканчивают позже всех. Я смотрю на кучу влажного белья, которая отделяет меня от Эмиля. Я ведь хотела встретиться с ним через четверть часа.
Я уже неделю не перебирала пальцами его жесткие волосы, потому что работала с семи утра до семи вечера. Я беру с печки горячий утюг и, как меня учили, скребу его кирпичом, а потом начисто вытираю тряпкой, заткнутой за пояс.
В понедельник я двенадцать мучительных часов просидела рядом с месье Гийо, разбирая пакеты грязного белья и глядя, как он отмечает их в своей книжке. Потом мне пришлось пришить к каждой тряпке цветную нитку, чтобы мы знали, кому ее возвращать. Я три раза уколола палец, залила кровью две рубашки и одну нижнюю юбку, из-за чего на меня наорала прачка по имени Полетт (у нее бакенбарды, которые сходятся под подбородком в настоящую черную бороду). Ей придется отбеливать лишнее из-за моей неповоротливости.
Маман, на удивление, вступилась за меня, оторвавшись от своего цинкового корыта и крикнув:
—Что-то никто не жалуется на лишнюю работу, когда твою бороду из белья выбирает.
Со вторника по четверг я стояла у корыта рядом с маман, и она терпеливо объясняла мне, что начинать надо с белого белья, что его нужно разложить на стиральной доске и намылить с одной стороны, а потом перевернуть и намылить с другой. После этого белье следует отбить вальком, прополоскать, намылить во второй раз, потереть щеткой, еще раз прополоскать и повесить на деревянную раму. Вода будет стекать на плиточный пол. Он наклонный, и мыло с него убегает.
В пятницу я стояла у рамы, окуная белье в маленькое корыто с синькой и крутя ручку отжимной машины. Белье прокатывалось между чугунными цилиндрами, а мои ладони покрывались мозолями и ранками. Маман сделала мне повязку из старой тряпки и пошепталась со старухой, у которой через губу шел шрам. Та вытерла желтые от мозолей ладони и пошла крутить отжимную машину, а я стала вешать выжатую одежду на медную проволоку для сушки. Не знаю, что нашло на маман, что она вдруг начала обо мне заботиться. Наверное, она радовалась, что я стала регулярно получать деньги. Или немного гордилась дочерью, которая так быстро все схватывает. Как бы то ни было, всю неделю она была очень добра, и только это позволило мне не швырнуть белье в лицо месье Гийо и не убежать.
Я расправляю наволочку — последнее, что лежит в моей корзине,— поверх толстой подкладки на гладильной доске и вижу стопку рубашек, которые все еще ждут глажки. Мне очень хочется, чтобы остальные гладильщицы поняли, что нет смысла учить меня обращаться с рубашками именно сегодня.
—Наверное, пойду к месье Гийо за деньгами,— говорю я, ни к кому не обращаясь, но достаточно громко, чтобы все услышали.— Как раз успею на позднюю мессу.
Самая крепкая женщина отрывается от работы и облизывает пухлые губы.
—Месье Гийо,— кричит она, заставляя его высунуть голову из своей будки,— разве ж это справедливо — ставить ученицу гладить в субботу? А теперь ей хватает наглости проситься уйти, хотя из-за нее мы будем тут торчать до ночи.
—Мадемуазель Антуанетта,— говорит он строго, хотя эта строгость не вяжется с его лицом.— Все гладильщицы остаются, пока не закончат.
После этого он вылезает из своей будки, выходит наружу и начинает опускать ставни, закрывая нас и запотевшие окна от рю де Дуэ.
Гадкая гладильщица фыркает в мою сторону и кидает мне в корзину десяток рубашек. Цинковые корыта уже пусты, истопник ушел, котел еле булькает, а не плюется горячим паром, но в прачечной все равно жарко, хуже, чем в июльской толпе. Я чувствую позади раскаленное железо — у меня за спиной топится печь,— я вся мокрая, у меня липко под мышками, под грудью и между ног. Я чую волглый запах собственного пота. Всего неделю назад здешняя жара казалась мне благословением после нашей холодной комнаты. Но теперь, когда сырое белье липнет к мокрому телу, а время все бежит и у меня не остается ни минуты, чтобы добраться до дома, подняться по лестнице и надеть свежую блузку перед встречей с Эмилем, горячий воздух становится проклятьем.
Не успевает месье Гийо закончить со ставнями, как прачки развязывают шейные платки, расстегивают рубашки, повыше подтыкают юбки. Он входит, потирая ладони — на улице холодно,— и ничем не выказывает своего удивления при виде голых рук и шей. Не говоря ни слова, он возвращается в свою будку, и я тоже развязываю завязки у ворота.
Я кладу рубашку на гладилку. Никто не удосужился рассказать мне, что делать, так что я окунаю пальцы в крахмал и в воду, чтобы побрызгать на рубашку, как делают остальные. Я провожу утюгом по воротничку, заглаживаю уголки и нажимаю, пока у меня не получаются острые складки, пока маленькие треугольнички ткани не начинают походить на крылья. Воротничок выглядит так же, как у остальных, так что я продолжаю. Глажу перед рубашки, планку с пуговицами — это оказывается совсем не сложно. Но потом край утюга задевает костяную пуговицу, и пуговица отскакивает и падает на стол, совершенно бесшумно. Я удерживаюсь от крика и не привлекаю внимания к оторванной пуговице и к дыре размером с горошину, оставшейся на ее месте. Я просто отодвигаю рубашку на край гладильной доски и незаметно подбираю пуговицу. Когда она оказывается у меня в кармане, я глажу рукава и спину и складываю рубашку в идеальный квадрат. Кусок с дыркой я заворачиваю внутрь, подальше от глаз.
