Что-то загрохотало, что-то метнулось позади фон Штраубе. Он было вскочил, но тут же на его голову обрушился такой силы удар, что он снова упал в кресло, в ушах зазвенело, и свет в глазах на минуту померк…
Глава XVII
Как это делается по-русски
…Когда мир перед его глазами снова обрел очертания, борьба подходила к концу. Христофор восседал на поверженном Антонио, руки у того уже были связаны за спиной, а Бурмасов ремнем стягивал ему ноги. Тот извивался, вертел головой и, тужась укусить Двоехорова, так скалился, что был виден черный обрубок языка.
—Неужели?.. Неужели?..— сидя в кресле, бормотал комтур.— Боже, как я не догадался сразу?..
Наконец Антонио был повязан со всей тщательностью. Бурмасов поднялся и, отдышавшись, сказал:
—Видите, граф, слуга ваш (не взыщите) оказался сообразительней, чем ваше сиятельство. Едва я про скатерть заговорил, как он сразу смекнул, что раскрыт. В самом деле, кто еще может быть так же непременен и потому так же для всех незаметен, как скатерть на столе? Но такой прыти от него, право, не ожидал. Ничего не скажешь, быстёр!.. И ведь наблюдал же за ним, не спуская глаз, а как он скакнул да Карлуше по голове кулачищем своим заехал, право, заметить даже не успел!.. А кулачище-то пудовый! Ты, Карлуша, как, пришел в себя?.. Вижу, вижу, пришел… А силен, силен!.. Если б не Христофор!..
—Да уж,— проговорил Двоехоров, тяжело дыша.— Нечасто встречаешь такую силушку…
—Я, правда, ему смекнуть помог,— продолжал Никита.— По-незаметному достал бумажку из кармана — он ее, шельма, сразу узнал…
—Какую еще бумажку?— не понял граф.
—А вот эту,— показал Бурмасов.— Сейчас еще малость подсохнет, тогда прочтем. Но думаю, из его переписки с заговорщиками. Я не случайно в прихожую выходил. Вроде как по нужде, а сам на кухню, где наше платье сушится. Вот из его плаща и извлек. Хорошо, не чернилами писано, а грифелем — от воды не расплылось, прочитать сможем.
—Но позвольте,— вмешался Литта,— как он мог что-то кому-то передать, когда он без языка?
—Не без рук же,— сказал князь.— Так что записку написать вполне мог.
—Но что он мог понять из нашего разговора? Ведь он итальянец и русскому не обучен!
—Однако и вы, граф, и мой друг Карлуша — оба тоже не урожденные русаки, а по-русски говорите почти так, будто здесь родились.
—Фон Штраубе, как и все члены ордена, коим, как я полагал, со временем предстоит жить в России, по моему настоянию еще в Голландии изучали этот язык,— объяснил граф.— Там после визита государя вашего Петра Великого язык сей почитают весьма важным и обучают ему со всем тщанием. Сам же я провел здесь, в России, более десяти лет. А вы хотите, чтобы какой-то неграмотный, к тому же безъязыкий итальянский крестьянин…
—Постойте, постойте,— перебил его Бурмасов,— а с чего вы, собственно, взяли, граф, что он итальянец? Вы с ним, что ли, по-латвийски разговаривали, с безъязыким-то?
Граф был несколько смущен.
—Нет,— сказал он,— я изъяснялся с ним при помощи жестов. Он все понимал без слов.
—Ну а как он вам достался?— спросил Никита.
—Видите ли, князь, у меня в доме часто происходили разговоры, которые… Как бы вам объяснить…
—И так ясно,— кивнул Никита.— Не для посторонних ушей. Дальше…
—Потому я вынужден был едва не каждую неделю менять прислугу: все казалось, что за мной шпионят.
—Так оно, пожалуй что, и было,— согласился князь.— И тут вам присоветовали…
—Да, да!— подхватил комтур.— Мне сказали, что продается всего за сто рублей безъязыкий иностранец, ни слова не понимающий на здешнем наречии, но зато понимающий язык жестов… Увы, у вас тут все еще, как в Древнем мире, продают людей,— вздохнул он.
—Да, это, увы, так,— подтвердил князь.— Правда, торгуют тут нашими же, русаками, а вот чтоб итальянцев с торга продавали — такое пока еще как-то у нас не прижилось… Однако ж интересно бы знать граф, кто именно вас подвигнул на сие приобретение.
—Насколько помню… Да, да, точно! Это был полковник Баловницын!
—Известная личность,— усмехнулся Никита.— Близок был к Обольянинову, к государеву оку. Ловко он к вам своего человечка-то подсунул!.. А человечка, видать, потом господа заговорщики перекупили.
—И давно вы обо всем догадались, князь?
—Да вот как мне Карлуша ненароком сказал, что у вас есть безъязыкий слуга, сразу же и смекнул. Вполне обольяниновские штучки, я не раз про подобные премудрости слыхал. А как во время потопа на рожу его разбойничью поглядел,— Бурмасов кивнул на пучившего злобные глаза лжеслугу,— так уж не сомневался, что это за птица.
—Так что ж, он и не итальянец?— изумился комтур.— Однако я в Италии не один раз бывал, но разобрать вот так вот, по лицу…
—Я тоже в детстве с покойным батюшкой езживал в Неаполитанское королевство,— сказал Бурмасов.— Рожи там у иных бывают и поразбойничей, чем у наших, а все равно другие, чем тут, похитрее. А у этого ката одна злоба в очах. Ну а уж когда я увидел, как ему язык укоротили, сомнений не осталось и вовсе: чтоб так чисто клещами выдрать — работа только отечественная. У итальянцев сноровки такой не осталось, а у нас после пугачевского бунта столько этих самых языков поотрывали, что обучились той науке не хуже, чем ваши монахи на латыни изъясняться… Ты еще, Христофор,— обратился он к Двоехорову, стоявшему над поверженным лже-Антонио,— спину его покажи. А то его сиятельство еще сомневается, так чтобы удостовериться мог.
Подпоручик сдвинул халат с плеч распростертого и обнажил спину, покрытую страшными рубцами.
—Фють!— присвистнул он. И со знанием дела добавил: — Тут ему не плетью, тут кнутом мясо рвали. Кнутом у нас только за душегубство наказывают, за другие провинности полагается только плеть.
—Понятно, за душегубство,— согласился князь.— Ты по возрасту прикинь — и по его, ката, возрасту, и рубцов этих. Все сходится: поди, с Емелькой Пугачом в оренбургских степях вольничал, немалого, думаю, нашего брата, дворян, в тех степях перевешал. Ведь так?— посмотрел в полыхающие злобой глаза безъязыкого.— Да по всему выходит, что так… Другие давно уже на катограх сгнили, а этот иудством себе выхлопотал жизнь Даже двойной получается иуда, коли продает и Тайной канцелярии, и заговорщикам. Эх, пристрелил бы его сейчас не жалеючи, да кровь у него больно смердливая, поганиться не хочу.
Некоторое время комтур лишь молча покачивал головой, в недоумении от всего услышанного. Потом, немного придя в себя, сказал:
—Вы, князь, еще, помнится, про какую-то записку изволили говорить.
Бурмасов кивнул:
—Да, вот и она. Уже как раз и подсохла. Ну-ка, поглядим, что там наш синьор Антонио пишет по-италийски…— Присев рядом с фон Штраубе, он развернул записку.
Барон тоже бросил на нее взгляд и поразился тому, что по-русски эдак-то можно написать: «Вашы Благо огородия! Как пересламшы вашыму Благо огородюю запрошлой ниделей…»
