—Душой чую, что к чему-нибудь причастны,— сказал Бурмасов.— Правда, к третьей силе — навряд ли, не тот у них, чувствую, заквас; однако ж кто-то выдал заговорщикам твое откровение.
—По-твоему, они?
—Ну не слепец же твой. Касательно комтура, правда, ничего сказать не могу, он для меня terra incognita
[54]; но вернее всего, что все-таки они — трутся на всех сборищах, знакомства водят с офицерами. Готов поставить сто против одного, что именно они!
—Так зачем они нам, если об опасности со стороны заговорщиков и без того знаем?— спросил фон Штраубе.
—Не хочешь знать, что за птицы состоят в одном ордене с тобой?
—С Жаком и Пьером я что так, что эдак знаться не особенно хочу,— сказал барон.— Узнаю, допустим, что они меня предали — и что изменится от того? Кары им я все равно не желаю, а если так, из любопытства…
—Вовсе не из любопытства,— перебил его князь.— Ты, Карлуша, мыслишь совсем не стратегически. Это, вероятно, оттого, что в ордене своем ты больше все же монах, нежели военный человек.
—И в чем же она, твоя стратегия?
—А вот поехали! По дороге расскажу, чтобы зря время не терять…
—…А стратегия моя — она вот в чем,— объяснял князь, когда они уже ехали на извозчике к дому, где жили орденские братья.— Правило такое стратегическое есть: узреть слабую сторону противника и перво-наперво надавить именно на нее. О той стратегии еще древние римляне знали. Комтура твоего не придавишь, слепца тем более. Кто ж слабая сторона? Они, кто ж еще!.. К той «третьей силе» они, может, и не причастны, да что-то ведь могут случайно знать и о ней. А как мы их прижмем связью с заговорщиками, так они с испугу все выложат, в том числё и про «третью силу», коли хоть краем уха что-нибудь эдакое слышали. Только надо как следует прижать, но то уж моя забота.
Сходя с извозчика, ибо они уже прибыли к месту, Бурмасов сказал:
—Только ты, прошу тебя, не встревай — ты, вижу, в таком деле не большой умелец, все предоставь мне. А уж я нажму! Знатно нажму!..
С этими словами он вошел в дом и, послав к черту выбежавшую навстречу прислугу, сам изо всей силы, так, что весь дом задрожал, начал колотить кулаком в дверь чертогов, занимаемых братьями.
Как и в прошлый раз, когда фон Штраубе нагрянул к ним с комтуром, дверь долго не открывалась. Наконец внутренняя задвижка пошевелилась, и тут же, не ожидая, когда откроют, Бурмасов распахнул дверь и вступил в комнату, а фон Штраубе — вслед за ним.
Все обстояло настолько в точности так же, как во время их прихода сюда с графом Литтой, что барону казалось, будто он снова перепорхнул в тот день — точно так же брат Жак стоял в одном лишь запахнутом халате, так же зарозовелись его щеки при виде вошедших, и початая бутыль «Вдовы Клико» так же одиноко стояла на столе.
—Брат Штраубе?.. Князь?..— проговорил Жак.— Весьма рад… Однако чем обязан?..
—О, как я рад!..— не особо искренне воскликнул брат Пьер, снова же, как и в прошлый раз, появляясь из соседних дверей.
—Господа,— сурово сказал Бурмасов,— дело чрезвычайное, и я не хочу изводить слова на обмен любезностями.
—Но о чем вы?..
—Однако, князь, я решительно ничего…— разом забормотали братья.
—Господин Пьер,— оборвал их Никита.— Я знаю, что накануне аудиенции у императора вы взяли в долгу подпоручика нашего полка Голубицына триста рублей…
—Но я же их не замедлил вернуть!— удивился такому обороту Пьер.
—Я тому свидетель — уже спустя два дня вернул,— заспешил подтвердить Жак.
—Ровно о том я и желаю вас спросить,— не сбавляя суровости, сказал Бурмасов.— За два дня до того у вас не было за душой ни гроша, и вдруг спустя два дня триста рублей появляются, да и поболее небось — иначе бы вы долг целиком не вернули. Между тем имений, из которых вам могли бы прислать, у вас, сколь я знаю, ни в России, ни где-либо еще нет. Государево жалование для мальтийских рыцарей также поступило много позднее. Вот и спрашиваю: откуда взялись деньги, господин Пьер?
—Но в чем дело, князь?..— пролепетал тот.— Не кажется ли вам, что ваш вопрос?..
—Лишен деликатности?— докончил за него Никита.— Вполне сознаю. И ежели вы возжелаете вслед за тем сатисфакции, то я к вашим услугам — на шпагах или на пистолетах, как вам будет угодно. Однако прежде, клянусь, вы ответите на мой вопрос!
—Но чем он все же вызван?— вмешался Жак.— Уж не думаете ли вы, что Пьер у кого-то похитил эти деньги?
—Вовсе нет,— отозвался князь.— Дабы похитить кошелек, требуемы навыки, коими вы, уверен, не обладаете. Но существует и другой способ обретения денег, не менее, а много более преступный.
—Преступный?..
—Преступный?.— округлив глаза, в один голос выдохнули братья.
—И много более, чем воровство, у нас в России караемый,— невозмутимо продолжал князь.— Если за воровство у нас полагается всего лишь прилюдное битье кнутом, вырывание ноздрей, выжигание клейма на лбу и затем отсылка в сибирскую каторгу…
—«Всего лишь»?!.— воскликнул Жак.
—Sur, le pays cruel!
[55] — воскликнул Пьер.
Бурмасов, не слушая их восклицаний, все с той же невозмутимостью продолжал:
—…то за действия, кои я разумею, у нас тут согласно Уложению о наказаниях принято лишь одно — виновных четвертовать. Вам пояснить, господа, что сие означает?
—О, нет, нет…— пробормотал Жак.— Mon Dieu! Quelle sauvagerie!..
[56]
—Но что за преступление вы имеете в виду?— решился спросить немного более храбрый Пьер.— Неужели наша с Жаком…
—Наши чувства друг к другу…— подсказал Жак.
—Да, наши чувства… Неужели они тут караются столь варварски жестоко?
—При чем тут ваши… ладно, назовем «чувства»?— сказал князь уже несколько с меньшей твердостью.— За чувства, даже за эдакие, у нас ничего не предусмотрено. Такое тяжкое преступление у нас лишь одно — это злоумышление против особы государя…
Братья перестали дрожать, было сразу видно, что от сердца у них отлегло. Жак даже с облегчением улыбнулся, а Пьер сказал:
—Но в таком преступлении — мы, клянусь вам, князь, совершенно…
—Отчего вы могли заподозрить нас?— встрял окончательно пришедший в себя Жак.
Твердость в голосе Никиты чуть поубавилась.
—Да оттого,— сказал он,— что вы имели неосторожность водить дружбу с лицами… точнее с лицом, причастным именно к тому, о чем я упомянул.
