—Своим друзьям ты сам рассказал…
—Ты меня в чем-то обвинять смеешь?!— рявкает Дима, шарахнув донышком бутылки по столу.— Ты вообще рот на замке должна держать после такого, а не на Сеню шипеть!
Я понимаю, что плачу, когда прохладные капли затекают под ворот пижамы. Это худший кошмар для меня. Пьяный Дима, который орет на меня и унижает.
—Я пойду спать,— хриплю я, вешая на спинку стула его чертов свитер,— Поговорим, когда проспишься.
—Не надо разговаривать со мной, как со своим папашей. Я не алкаш.
Благодаря этой фразе слезы моментально высыхают, перерождаясь в сухую ярость. Кто этот человек, пытающийся во что бы то ни стало побольнее меня ударить? Для Димы бы стало неприятным сюрпризом, насколько в действительности он схож с моим отцом, который утром мог быть для меня самым дорогим человеком, а вечером тем, кого я готова убить.
—Пошел ты на хрен,— цежу я, развернувшись.— Поспи сегодня на диване. Ну или я посплю.
Успеваю сделать лишь пару шагов, до того как на моем локте больно смыкаются Димины пальцы.
—Куда пошла?— угрожающе шипит он, припечатывая меня к стене. От острого пивного запаха, за нескольких часов успевшего превратиться в перегар, накатывает приступ тошноты.— Не смей выебываться, ясно? Ты пожизненно передо мной виновата.
Подмышками становится мокро, а позвоночнику напротив очень холодно. И страшно очень. Потому что Дима выглядит совершенно чужим и обезумевшим. Он ведь не может не чувствовать, что делает мне больно. На руке и лопатке точно останутся синяки.
—Отпусти,— судорожно сглотнув, лепечу я.— Я ухожу, понятно? Просила же хорошо подумать.
От звука удара, раздавшегося в десятке сантиметра от моего уха, я начинаю моргать как припадочная. Дима шарахнул кулаком в стену. Он собирался меня ударить?
—Вали! Вали на хрен отсюда!— побагровев, выплевывает он мне в лицо и, резко отпустив мою руку, быстро идет в сторону спальни.
Всхлипнув, я зажимаю ладонью рот. Это какой-то ужасный сон, не лучше любого кошмара из моего детства. Как мы до такого докатились? Я всему причиной? Я ведь его давно знаю и даже подумать не могла, что Дима может быть таким. Воплощением всего того, что я так старалась избегать.
Слышится хлопанье открываемых ящиков, грохот падающих предметов. Я впиваюсь глазами в вешалку с пальто. Схватить и уйти? Чтобы вызвать такси мне нужен телефон, а он лежит в спальне.
Из-за шока и паники я слишком долго думаю, и Дима успевает вернуться. В его руках ворох моих вещей. Я испуганно вжимаюсь в стену и продолжаю так стоять, даже когда он проходит мимо меня. И только когда с хлопком входной двери сквозняк лижет мои босые ноги, понимаю, что он делает: выбрасывает мои вещи в подъезд.
—Ты совсем с ума сошел?— взвизгиваю я, выбегая за ним в прихожую. Я уже не понимаю, плачу я, боюсь или злюсь — все тонет под прессом глубокого унижения. Может быть, именно этого он и хотел.
Вместо ответа Дима хватает меня за плечи и выталкивает в подъезд. Ледяной пол жжет босые ступни, кожа под легкой рубашкой моментально покрывается ознобом. Застыв, я смотрю, как дверь передо мной захлопывается, сжирая желтую полоску света.
Мысль о том, что все это дурной сон, продолжает крепнуть. Еще бы. На часах полночь, а я стою в подъезде посреди разбросанных вещей в одной пижаме, не имея даже телефона, чтобы позвонить.
Глава 31
«Черт, черт, черт,— истерично шепчу, прижав к лицу трясущиеся ладони.— Черт, черт, черт. Как тебя угораздило, Даш? Это дурдом… Просто дурдом какой-то».
Входная дверь не открывается ни через минуту, ни через две — примерно столько времени я здесь стою. Возможности проверить нет — телефон остался внутри квартиры.
В голове не укладывается, что Дима мог так со мной поступить. Вот так запросто выставить ночью в подъезд полураздетой… Это, конечно, не улица, где лютует минус, но… Он, черт возьми, совсем из ума выжил?! И что мне делать? Я даже такси вызвать не могу и позвонить — тоже. Нет ни денег, ни обуви.
«Зато одежды полно,— [N1]язвит внутренний голос.— Вон ее сколько валяется: можно соорудить лежанку и поспать».
Всхлипнув, я наклоняюсь, чтобы вытащить из вороха вещей свитер. Холодно. Вся обувь благополучно осталась в квартире, и приходится встать босыми ногами на куртку.
«Так, теперь тебе нужно успокоиться и придумать, что делать,— подсказывает голос-доброжелатель, дающий о себе знать лишь в кризисных ситуациях.— Ничего непоправимого не произошло. Неприятно, конечно, но решаемо».
Из-за шока и испуга «успокоиться и придумать, что делать» оказывается непросто. Любая мысль ускользает, перебиваясь отчаянным шепотком: «Это дно… Ты скатилась на самое дно». Сейчас даже на Диму почему-то злиться не получается — будто там за дверью остался незнакомый человек. Самое омерзительное, что я позволила ситуации до такого дойти. Произошедшему в туалете нет оправдания, но по-настоящему грязной и недостойной я ощущаю себя именно сейчас. Потому что в ситуации с Адилем у меня оставался выбор, а сегодня его не было. Дима обошелся со мной как с бесправной дешевкой, с которой можно делать что угодно. Даже выставить полуголой в подъезд.
С шумом всосав воздух, я запрокидываю голову и разглядываю светящийся плафон до тех пор, пока глаза вновь не начинают слезиться. Это немного отрезвляет.
И ведь он даже не думает открыть дверь. Дима не настолько пьян, чтобы за это время не опомниться и не оценить последствия своей выходки. Хотя откроет он мне или нет — уже неважно. Я ни под каким предлогом не войду внутрь — лучше останусь спать здесь.
«И что же тогда делать?» — пищит в голове испуганный голосок.
Промокнув рукавом щеки и убедившись, что они сухие, я поворачиваюсь к соседской двери. От нового прилива унижения передергивает, и перед глазами как по команде возникает ненавистная зарисовка из детства: пьяный отец, который ломится в нашу квартиру, и осуждающие лица соседей, вышедших на шум. Всю свою жизнь пытаюсь откреститься от прошлого, но оно всегда находит способ меня догнать.
Собрав разбросанную одежду и сложив ее возле двери в нашу с Димой, теперь уже бывшую, квартиру, тихо стучусь к соседям в надежде, что кто-то из них в это время не спит.
Ничего. Никто не открывает.
Зажмурившись от отчаяния, стучусь немного громче. Самообман в действии: кажется, будто деликатный стук сгладит факт того, что я позорно стою босая в подъезде.
Дверь не открывают очень долго, и когда я уже собираюсь протянуть руку к звонку, замок проворачивается.
Даже не знаю, какое чувство сильнее: облегчение, что не пришлось скакать по этажам в поисках телефона, либо же стыд перед мужчиной, стоящим в дверях, потому что он это видит. Пусть за солью мы с Павлом друг к другу не ходили, но здоровались почти каждый день.
—Я очень извиняюсь, что так поздно…
