Сорокинский взгляд упал на две скверные копии, ни разу не замеченные. Изготовлены они были на папиросной бумаге, прильнули к более толстым листам. Одна подтверждала вынесение благодарности инженер-полковнику М.М. Кузнецову за активное участие в благоустройстве объектов, подведомственных МГБ СССР. Вторая была такого же типа, но уже за подписью заместителя начальника Управления устройства тыла и снабжения Генштаба…
Сорокин, сняв очки, нещадно тер переносицу, точно пытаясь убедиться в том, что зрение не подводит.
«Генерал-майор И.С. Шамонай. Что, тоже совпадение? Как же. Любовница Кузнецова — дочка штабного хозяйственника, а ее обманутый муж — гэбэшник-снабженец. Ну и компот, прямо-таки семейный подряд».
Тут неожиданно выяснилось, что кто-то уже терпеливым дятлом давно постукивает в дверь.
—Войдите, открыто.
Глава 17
В кабинет проник Колька Пожарский, смущенный и непривычно притихший.
—Я, Николай Николаевич, это…
—А, тезка. Давненько не виделись,— сдержанно заметил Сорокин, который все-таки был задет тем, что после суда Колька так и не удосужился до него дойти, хотя разговор об этом был, и не раз.
—Да,— согласился пацан,— но я не по этому поводу. Я тут это… насчет Кузнецова.
«Вот тебе еще совпаденьице. Любопытно, что поведает этот умник»,— подумал Николай Николаевич и вслух осведомился, довольно едко:
—Так прямо и ко мне. Чего вдруг? Чего не к приятелю твоему, Палычу?
Колька чуть покраснел, но сообщил вполне спокойно, пусть и угрюмо:
—Потому речь еще и о Гладковой.
—А, моменты ревности и страсти. Это у вас двоих переходящая инфекция. Ладно,— Сорокин указал на стул,— садись, излагай.
Слушая Колькину речь, сбивчивую, но все-таки по-своему толковую, Сорокин думал о том, что парень хоть и все еще дурак, но наблюдательный и с интуицией. И что, пожалуй, при такой его глазастости не стоит светить перед ним серой папочкой с буковкой «К.».
«Нет, товарищи, никакой это не бред, не совпадения. Много темного и неясного. Может, и это только вершинка, как у айсберга,— размышлял он также, продолжая перебирать листы и делая незаинтересованный вид,— но, во-первых, это не наше дело. ОБХСС, товарищи из госбезопасности — это их огородик. Кто поручится за то, что они уже не работают? Ну как спецоперация, разработка, а мы тут влезем сапожищами. Нагорит, не говоря об остальном. Во-вторых, подозрения подозрениями, но вот бумажки-то!.. Все свидетельствует о том, что перед нами человек советский, честный. Да, со связями, но это дело неподсудное».
—…и тут Оля говорит: железку никакую тянуть не будут, мама Кузнецову жесткие условия поставила: по-кривому, вне плана работать более не собирается.
Сорокин очнулся:
—Это что еще за новости? Почему вдруг, все ж на мази.
—В чем дело — не говорит,— пояснил Николай, хмуря брови, точно собирая разбегающиеся мысли,— и вот я думаю, как бы не вышло чего.
—Чего ж может выйти?— делано-добродушно спросил Сорокин.
—Не знаю. А вот Кузнецов сам говорил, что лично трусов и мародеров расстреливал.
—Когда это?
—В сорок пятом, в Германии.
Сорокин перекинул несколько страниц: да, есть такое, самосудные расстрелы, вот объяснение Кузнецова. «…в декабре 1944 года под Берлином лично расстрелял шофера Михайлова за трусость и паникерство». Оправдался же, по мнению Николая Николаевича, блестяще, ведь приказ Ставки от августа сорок второго, предписывающий на месте пускать в расход трусов и паникеров, не отменен. Так что все гладко.
—И что же? Это ж мародеры, трусы…
Колька буркнул:
—Так это он лично решил, что они трусы и мародеры, не суд… а если и мародерства не было, и трусости? Кто знает?
—Вот же оправдательные документы,— ответил Сорокин, хлопнув по бумагам.
Но Колька, покрасневший, сердитый, не отступал:
—Задним числом написать много что можно того, бумажкой прикрыть.
Капитан отрезал:
—Довольно. Вот что, тезка. Я мысль твою понял, можешь быть уверен. Уверенности никакой не испытываю, и оснований для активности нет.
—И что же, ждать, пока что-то стрясется?
—Снова спрашиваю: с чего ты взял, что должно что-то стрястись? Директор на своем месте вправе решать, с кем иметь дела, с кем не иметь. Товарищ Кузнецов — здравомыслящий человек, опытный снабженец, не станет же обижаться оттого, что руководство не одобрило его исполнителей или работы отложили…
Николай Николаевич продолжал, изображая благодушие, гнать гладкие, верные слова, одно за другим, а сам примечал. Он-то видел, что Колька Пожарский в своих лучших традициях что-то замалчивает, и знал, отлично изучив его характер: главное — это вывести его из себя, сделать так, чтобы вскипел этот дурачок,— и тогда из-под взлетевшей крышечки обязательно вырвется нечто важное.
Расчет оправдался полностью. Колька покраснел и забулькал, что твой чайник на огне:
—Это что же, обождем? Когда баба пропадет бесследно или упырь какой глотку ей перервет — тогда и будем чесаться, так, что ли?
Помолчав для порядка, капитан признал:
—Насчет упырей с глотками захватывающе, образно. Книжку какую зачел или у нас где стряслось? Хотелось бы подробностей.
Колька запнулся, но было поздно. Теперь глупо отнекиваться, сам же пришел, никто на аркане не тянул.
И вот в течение четверти часа парень-кремень, Пожарский, записное незападло, надежный, как скала, выдал рассказ об Анчуткином приключении. Осознав, что все равно проговорился, выдал и себя, и Акимова, поведав подробности происшествия у «Летчика-испытателя». И вообще всех, кого было можно, и даже серьгу, отобранную у Яшки, выдал тоже:
—Та самая, что в ухе у той дамочки была, которую Кузнецов на дачу утащил. И ее карточку мне хмырь один на платформе показывал, не видал ли я ее.
—Глянь, эта?— быстро спросил Сорокин, выкладывая фото пропавшей Шамонай.
Парень без колебаний признал: да, она.
—Уверен?
—Точно. И даже фото то же, что очкастый на платформе показывал.
—Очкастый,— Николай Николаевич вынул фото Яковлева,— не этот ли?
—Этот,— вглядевшись, кивнул Колька, и в глазах у него мелькнули удивление, затем страх,— а кто это?
—Рано тебе еще все знать. Скажу одно: это есть сотрудник органов госбезопасности, и бояться совершенно нечего,— внушительно заявил Сорокин, ощущая, что от предвкушения удачи аж ладони зудят,— теперь убедился, что ты далеко не самый умный?
—Само собой.
—А видишь, в отделении никого нет?
—Да.
