В дверь вежливо постучали, и вошел полковник Константинер:
—Здравия желаю. Товарищ лейтенант, позвольте?
—Пожарский, выйди-ка,— приказал Акимов.
Глава 11
—Ты посмотри, какой,— возмущался Анчутка (разумеется, вполголоса),— быковать они пришли, а я, стало быть, виноват.
—Конечно, сразу нет,— пошутил Колька,— неясно только, с какого рожна ты, с одной стороны, за Светкой увиваешься, с другой — прочим девчатам мозги пудришь.
—Ах, это,— протянул Яшка с видом заправского казановы,— а ты никогда ничего не понимаешь. С женским полом надо поласковее и повежливее, не то, как вы с Андрюхой, барсуки из норы. Я ничего никому не пудрю, а вот они сами.
—Голову тебе когда-нибудь оторвут.
—Ничего, пришьете.
Он не договорил: послышалась знакомая слоновья поступь, и в помещение величественно взошла товарищ Ткач со своей толстой сумкой на ремне, из которой топорщились депеши большие и малые.
—А-а-а-а, допрыгался, посадят тебя,— позлорадствовала она, узрев Анчутку,— а я знала, что этим вот все и закончится.
—Э, что закончится-то?— возмутился Яшка.— Чего сразу? Ничего я не делал, что вяжетесь постоянно!
—Разберутся,— многозначительно пообещала товарищ Ткач,— а пока на́ вот, держи корреспонденцию, а то не улыбается мне снова у вас под дверями закрытыми прыгать. Что за люди? Ни КПП, ни пропусков, не прорвешься к вам без тарана.
И, продолжая ворчать, отправилась к Остапчуку. Анчутка повертел в руках конверт:
—Кременецкое шахтуправление… ох и славный город! Старый-престарый, весь в камне высечен, на окраине гора какой-то королевы — и крепость наверху. Ох и полазили мы там — любо-дорого вспомнить. Винишко, опять же…
Сластена Анчутка не закончил: в коридор вышли товарищ Ткач и Остапчук, который, продолжая начатый разговор, втолковывал женщине о том, какое огромное значение имеет ее, Ткач, служба, и по этой самой причине ни в коем случае нельзя впадать в отчаяние и тем более грозить наложить на себя руки.
—…все мы, дорогая моя товарищ письмоносица, должны на износ работать. На том свете отоспимся,— сулил Иван Саныч, выпроваживая растаявшую Ткач и прикрывая за ней дверь.
Проходя мимо пацанов, резко остановился и прошил бдительным взглядом:
—Это еще что у тебя? Дай,— и прежде чем Яшка успел спохватиться, выхватил у него письмо.— Кременецкое шахтуправление, вот как.
—Иван Саныч, как не стыдно! Отдайте,— Анчутка вцепился в конверт, потянул к себе,— что за дела? Это ж военная тайна.
—Кибальчиш, тоже мне! У вас все военная тайна, кругом таинственность!— проворчал сержант.— Да забирай, можно подумать…
Саныч не договорил, открылась дверь, Акимов позвал:
—Товарищ сержант, на минуту.
Остапчук скрылся в кабинете.
Колька напряг слух, но дверь была закрыта плотно. Минут через пять она отворилась, вышли Остапчук, Акимов и полковник Константинер. Последний, пожав им руки, благодушно продолжал разговор:
—…нет так нет, вы правы со своей точки зрения.
Он коротко и строго глянул на Анчутку, но и рта открыть не успел, как Яшка-подлиза шелковым голосом поведал: «Это нам, товарищ полковник», и, постукивая хвостом, протянул конверт.
—Пройдемте,— принимая депешу, приказал полковник,— для вас воспитательная программа. О скромности в быту.
Они ушли, Акимов похлопал Кольку по плечу:
—Для тебя тоже вопрос, товарищ поднадзорный. Начнем с главного: ты почему училище прогуливаешь? Что ли все науки осилил?
—Помогаю я.
—Не числишься в увээр, так что нечего там ошиваться! Военный объект,— решительно заявил Палыч.
Колька возмутился:
—Это что значит, товарищи? Нельзя мне работать, что ли? Для семьи лишнюю копейку!
Неузнаваемый Акимов гаркнул:
—А ну цыц, рвач! Степуху получаешь, батя с мамой зарабатывают, а тебе все мало! В общем, так: еще раз я тебя увижу на этих стройках века — влеплю нарушение режима, понял?!
Колька хотел ответить, накипело на душе, и много, и по делу, и все-таки здравый смысл, народившийся и уже достаточно закаленный, приказал: закрой рот и уходи. Так он и сделал.
Когда дверь за ним закрылась и сам он, яростно пиная все, что под ботинки попадалось, ушел, Остапчук все-таки заметил:
—Серега, не крутоватенько ли?
—А что с ними нянчиться? Развели тут колонию макаренковскую, трудовое воспитание!— огрызнулся Сергей.— Какого лешего Пожарский в этом болоте ошивается? Что эти болваны там делают, Яшка, Андрей? На каком основании, позволь узнать, развел он тут батьковщину?
Саныч, понимая, что дело не в том, кто что развел, а в том, кто товарищу Гладковой цветы-конфеты таскает, благоразумно молчал.
—И этот Константинер хренов приперся, своих выручать. «Товарищ, войдите в положение…»
—Так у Тамарки-то получилось,— не выдержав, усмехнулся Остапчук,— что ж, ей можно, а ему нельзя? К тому же все-таки не факт, что кузнецовские бузу начали. Четверо-то против восьмерых.
—Не начали они, кто спорит, но порезаны-покалечены-то фабричные,— упрямился Акимов.
—Что им сделается, небось зашили уже и выставили на мороз,— делано-нейтрально заметил сержант, размышляя о другом,— и пошли они, солнцем палимы, кто отсыпаться, кто водяру хлестать. Причем в хоромах, которые им те, что у нас сидят, ремонтировали.
Тут он зачем-то вытащил платок, развернул, потом опять сложил, разгладил, уложил обратно в карман и закончил:
—Парадокс, а?
Сергей удивленно посмотрел на старшего товарища: какой-то Саныч чрезмерно задумчивый, не так, как обычно, после полноценного ора. Акимов осторожно призвал к порядку:
—Хорош философию разводить. Вот пусть Сорокин с этим хреном разбираются.
Остапчук быстро глянул на него, как недоверчивый попугай, соображающий, нет ли подвоха в протянутом сухаре, но снова промолчал. Лишь потом, когда с трудов праведных чаи гоняли, решился поделиться сомнениями:
—А ведь странно, Серега. Который месяц они у нас, а ка-пэ-пэ нормального оборудовать не могут. Войти же невозможно.
—Есть более важные дела…
—И партячейки нет, и комсомольской организации. А Ванин утверждает: казначей Павленко распространял среди вольнонаемных рабочих облигации госзайма, деньги получил, а сами облигации так и не выдал.
Сергей потряс головой:
—Погоди, погоди! Это-то ты к чему?
—А кто его знает. К слову пришлось.
…Появившийся Сорокин выслушал доклад, чему-то двусмысленно поухмылялся, бумажками пошуршал и предписал:
