Он поднялся, протянул руку сперва одному, потом другому. В это время открылась входная дверь, послышались шаги, в кабинет проник маленький, серьезный Кадыр Муртазин, кассир сберкассы.
—Добрый вечер,— начал он, снимая свою огромную ушанку,— вы что же, граждане, сидите, ничего не слышите…
Тут он увидел Яковлева и кивнул ему, как хорошо знакомому:
—И вам добрый вечер, Владимир Викторович.
После приветствий он замолчал и встал на мертвый якорь, с видом человека, который имеет что сказать и готов это сделать при первом удобном случае.
Яковлев, точно спохватившись, нахлобучив шляпу и неловко изобразив поклон, ушел. Кадыр как бы невзначай проводил его до самой двери, закрыл ее и только после этого, вернувшись, возобновил свою речь:
—Товарищи, сигнализация не работает.
—Почему ты так решил?— поинтересовался Сергей.
—Так я давлю на пупку, давлю — а вы ноль внимания.
—В самом деле, сигнала не было,— подтвердил Остапчук,— хорошо, что прозвонил, спасибо за бдительность. А что, Кадыр, этот гражданин, который тут сидел, так хорошо тебе знаком? По имени-отчеству обращаешься.
Муртазин, который уже собирался уходить, подтвердил, что да, личность знакомая.
—Нечасто такие суммы большие приносят,— пояснил он,— я и запомнил.
—Сегодня? И сколько?— по возможности небрежно спросил Акимов.
—Не сегодня, а двадцать четвертого февраля, вносил деньги во вклад.
—Сколько?— быстро спросил сержант Остапчук.
—Две с половиной тысячи.
—Вот те, бабушка, и Юрьев день,— протянул Акимов.
—Что?— удивился кассир.
—Да нет, это он так, о своем,— успокоил Остапчук,— спасибо, Кадыр, за сигнал, исправим.
—Ну что?— Акимов закурил, угостил Остапчука.— Что скажешь, Саныч?
—Да что тут,— уклончиво и не сразу отозвался сержант,— интересная каша заваривается.
—Согласен.— Акимов, поднявшись, принялся шагать из угла в угол, дымя папиросой.— Прежде всего — чего это он врет по мелочам? Субординации он не знает, а сидел, как кол проглотил.
—Офицерье,— подтвердил Саныч,— ножку как, заходя, приставил.
—…и развернулся четко, через левое плечо.
—Двадцать четвертого, на следующий день, как пропала жинка, находясь в расстройстве и меланхолии, спешит в сберкассу денежки вносить,— заметил Остапчук.
—И заметь, именно столько, сколько, по его же словам, выделил жене на шубу.
—Да уж, и единожды совравшему веры нет, а тут как богато брешет. И по мелочам, значит, и по-крупному тем паче осилит. К тому же товарищ далеко не из жилконторы.
—Надо доложить.
…Выслушав подчиненных, Сорокин решительно заявил, что все это существенно и он обязательно уведомит следователя, а теперь не пора ли заняться исключительно своими делами?
—Но Яковлев…— попытался Сергей.
—Дело ведешь не ты,— отрезал Николай Николаевич,— иди разгребай насущные беды, а тут пусть доблестный МУР копает.
—Во-во. Как бы нам самим не пришлось копать, то есть раскапывать,— заметил угрюмо Остапчук,— еще и мы же виноваты останемся.
—Прикрыли собрание. Свободны.
Глава 7
Петр Николаевич предупредил, что ремонтная очередь дошла до библиотеки, и с сегодняшнего вечера Оле надо передать ключи от помещения военспецам. Однако на вопрос о том, во сколько они появятся, ответить не смог:
—Это тебе лучше у мамы спросить. Они там, на фабрике, прописались.
Оля промолчала: охота же взрослым людям ёрничать, когда другие работают!
Ну и пусть прописались, зато сделали столько, сколько другие и за пять лет не осилят: дорога гладкая, как зеркало, поговаривают и о железнодорожной ветке, в цехах красота и на территории. Колька после учебы тоже вкалывал в бригаде, пока Кузнецов не запретил: твое дело учиться, мне токарь нужен.
Вообще Оля замечала, что к Кольке он относится по-особенному, старается держать его рядом, что ли.
—Я ревную,— шутила девушка, на самом деле донельзя довольная этим фактом. К тому же, наверняка под влиянием ненавязчивых кузнецовских наставлений, Николай почти перестал дергать за косу, а выражал свои чувства более традиционными, «взрослыми» методами. Ну, там, дарил шоколад, откуда-то умудрялся доставать цветы.
Теперь военспецы — опять-таки с подачи Кузнецова — ремонтировали полуразвалившееся общежитие фабрики, до которого тоже руки никак не доходили. А ведь производство расширяется, нужны люди, которых размещать негде. К тому же давно назрела необходимость оборудовать и культурный уголок, как раз будет удобно сделать это на первом этаже,— так поясняла Гладкова-старшая.
Оля усмехнулась: да уж, если снабженец и ухаживает за мамой, то с невиданным размахом. Какие там хачапури, театры, цветы да конфеты! Не желаете ли телефонизации, проводов, увлажнителей, шариков-подшипников, красок-масла?
Да и не это главное, а то, что мама стала куда спокойнее. Хоть сто раз железобетонная и опытная, а все равно как приятно, когда есть кому вывалить свои горести и спросить: «Как вы думаете, что делать?»
—А вот и мы,— в помещение ввалились Анчутка и Колька,— здорово! Отдавай ключи.
—Это чего, вся бригада?— спросила Оля, подчиняясь.
—Тебе что, полк нужен?— Яшка со знанием дела осмотрелся.— Как раз на двоих работы, чего народ дергать зазря. Им как раз подъезды в общаге штукатурить…
—Что ты?— поразилась девушка.— Уже?
—А у нас вот так вот,— важно поведал Колька,— давай, беги домой.
Оля попыталась выяснить планы на вечер:
—Ты сегодня как?
—Мы тут до упора,— заявил Анчутка важно.
—Ну я тогда пойду,— сообщила она и удалилась.
—Сейчас мы с тобой подготовим все, выровняем, чтобы как зеркало гладенько было — Батя сам проверит! Стенки, потолок, вокруг окон, потом загрунтуем, пусть дойдет, а уж потом красить будем.
—Ловко.
Пожарский с уважением смотрел на приятеля: надо же, как получается. У него уже руки отваливаются, задранные-то быстро затекают, а Анчутка — хоть бы хны.
—Не дрейфь. Нам проще, тут чисто, а мужикам в общаге сейчас ого-го как несладко, один грибок вытравливать замучаешься. Я там до двенадцати часов трудился — так даже на перекур не ходил, полчасика пообедали — и снова в бой.
Яшка умудрялся работать не только со стенами, но и как радио. Рассказчик он был неиссякаемый и талантливый, картины, рисуемые им, вполне соответствовали образам светлого будущего, которого втайне желал для себя Пожарский:
—…местные балду били, а мы с шести утра до трех дня трудились, перерыв до пяти — и снова за лопаты. И покурить некогда, и поболтать. Зверски пахали, зато Батя потом премию раздал, ну и пивка холодненького с закусоном.
