Слушая его сбивчивое, горячее бормотание, нарсудья то и дело поглядывала на кипятильник в банке с водой, по всей видимости, усматривая параллели между издаваемым ими шумом. Возможно, эта неуместная мысль ее смягчила, и нарсудья спросила уже без особой злости:
—Товарищ Пожарский, один вопрос имеется: вы что, сидите?
Колька, захлебнувшись словами, запнулся, смутился и признал, что нет.
—Правильно. И поскольку осуждены вы в несовершеннолетнем возрасте, то условно-досрочное вам не положено.
Если бы разверзся потолок над головой и из него грянули громы-молнии, Колька поразился бы куда меньше. Он был ранен в самое сердце, но все еще не осознавал масштабов беды.
—Да почему так…
—По закону, товарищ осужденный, вот по этому,— холодно разъяснила нарсудья, постучав карандашом по потрепанной книге, топорщащейся закладками,— особенностью условнодосрочного для таких, как вы, является то, что применимо оно лишь к сидельцам. У которых реальное лишение свободы. Понятно?
Колька растерянно промямлил:
—Что мне-то делать?
Очень, очень жалкий, потерянный вид был у парня, глаза, вытаращенные, как у рака, наливались детскими слезами, а ручищи, как у взрослого мужика, силой налитые, мнут и терзают форменную ушанку. Нарсудья вздохнула, в сотый раз злом помянула председателя, упорно расписывающего ей все дела по таким вот великовозрастным несовершеннолеткам,— и все потому, что бес ее дернул выучиться сперва в педагогическом техникуме и уж потом в юринституте.
Окончательно сменив гнев на милость, она вышла из-за стола, не достав до плеча, похлопала по руке:
—Делать-то вам ничего особо трудного не придется. Не выпендриваться, отбывать до конца, осталось немного. Учитесь, работайте честно, без взысканий — тогда и достаточно будет, обновив вот эти все характеристики, подать ходатайство, и судимость можно будет снять досрочно. Возможно, что и под амнистию попадете.
От слов этих — «досрочно», «амнистия» и прочее — ранее как-то теплело в груди, теперь Колька дернулся, как от оплеухи:
—Это что же, опять?
—Иные сидят — и не вякают, а ты, гуляя на свободе, недоволен,— продолжала увещевать нарсудья,— странно с вашей стороны, товарищ.
Кровь прилила к лицу, еще чуть-чуть — и пар из ушей повалит, и крышу сорвет:
—Как же так?— начал он тихо, едва не скрежеща зубами.— Опять за нос меня водите? Снова к светлому будущему, как осел за морковкой,— еще годик-другой поживи примерно — может, и да, может, и нет? Я вам что, лох кипяченый?
Она немедленно вскипела снова, лицо окаменело, глаза сощурила, смотрела зло:
—А вы бы раньше думали, Пожарский, когда куролесили. И да, честно, то есть по словам вашим, «примерно», жить всю жизнь надо, а не только в ожидании УДО. Народный суд делает выводы об исправлении осужденного на основе данных о его поведении за все время, а не за несколько образцово прожитых часов. Если же вы изволите быть недовольным, то за оскорбление суда вполне можно и ваши скромные достижения перечеркнуть.
Нарсудья твердо закончила:
—К этой самой матери. А теперь попрошу очистить помещение. Короче говоря, вон.
Хотелось бы разораться матерно, грохнуть дверью, хотя бы пнуть что-нибудь, да вот хотя бы эти все бумажки и бумажонки, за которыми никто, совершенно никто не хочет видеть его, Кольку.
Однако пришлось вежливо откланяться и уйти, бесшумно закрыв двери.
Глава 2
Николай понимал: если он влезет сейчас в трамвай, то и случайно отдавленная нога может стать причиной смертоубийства. Поэтому он быстро, спуская пар, шагал до вокзала, по опасным траекториям огибая встречных, поперечных и попутных. Бегая по платформе, дождался электричку, влез в нее и уселся на лавку, чуть не подпрыгивая, как чайник на плите.
«Сволочи. Кругом сволочи. Я так и знал — как ни повернешься, никто никогда не забудет. Стоит единожды оступиться, и заляпан на всю жизнь. Другие, куда бо́льшие, просто не попавшиеся еще сволочи, будут поплевывать под ноги. И ни одна сволочь пальцем не шевельнет, чтобы прекратить весь этот сволочизм. «Скажи спасибо, что не сидишь», ничего себе! А я-то губы раскатал, ах, ждут не дождутся меня снова принять в честные люди, раскрыв объятья, надеются и плачут».
Кипело и бурлило под волосами, и лишь две станции миновав, Колька вдруг с горечью спохватился: ведь собирался же навестить батю, недалеко, от суда в сторону, противоположную вокзалу, всего несколько остановок на трамвае. Не пустили бы его на «ящик», это понятно, но хотя бы в сквере на площади рядом посидеть, поговорить, а теперь и пожаловаться — ведь есть на что! Матери не расскажешь, не поймет: по ее мнению, жив-здоров и при деле — и довольно.
К тому ж по дороге можно было бы поглазеть и на стройку метро, как раз на пересечении первой Мещанки и Безбожного. От собственной забывчивости, глупости, помноженной на обиду, на душе стало еще тоскливее. И все-таки через четыре станции уже Колька остыл совершенно, злоба черная сменилась горечью.
«Вот заявиться сейчас, домой не заходя, к хмырю этому одноглазому, Сорокину, и закатить ему вопросец в лоб: что, старый хрыч, где твоя справедливость, о которой столько переговорено?»
Совесть немедленно напомнила: Сорокин сделал все, от него зависящее, и даже больше, перекладывать на него все свои болячки подло.
«В конце концов, права эта нарпигалица, и Николаич не заставлял тебя квартирки обносить».
Колька вздохнул. Как все-таки паскудно, когда не на кого свалить, некого обвинить в своих бедах, в собственной глупости.
«В чем, собственно, суть? В том, чтобы совесть не обличала? Ну так она и не обличает, мы давно договорились. А вот приговор — это приговор, как Палыч как-то сказал: виновность твоя подтверждена, стало быть, ты вор. Что ж, раз так, пусть. Не ко двору я честным людям — горько, но вполне выносимо. Что ж я, ишак, до бати не доехал? Батя бы понял… помочь ничем не помог бы, но все-таки выслушал, и пролетел бы час из этого нового проклятого времени, когда только и остается, что ждать, ждать, ждать».
Выяснилось, что не только ждать, но и спать можно. Поглощенный невеселыми мыслями, Колька сердито задремал и чуть не проворонил свою остановку, едва поспел очнуться, выпрыгнуть из вагона. И немедленно налететь на незнакомого товарища, топтавшегося на платформе.
—Прошу прощения.
—Ничего, это я оплошал,— отозвался товарищ.
Обычный, непримечательный человек, в хорошем пальто и шляпе, на носу очки. Электричка ушла, а он топтался на платформе, оглядываясь по сторонам и как будто размышляя, куда ему податься. И, поскольку прибывшие пассажиры немедленно разошлись по своим делам, товарищ, круто повернувшись, обратился к Кольке, который решил успокоить нервы и как раз прикуривал:
—Молодой человек, вы местный?
