—Как управилась, так и пришла. Я к вам, товарищ капитан Николай Николаевич.
—Слушаю вас, товарищ свидетель,— холодно отозвался Сорокин.
—Если товарищи не возражают, наедине.
Товарищи не возражали и оба сгинули в момент. Николай Николаевич указал на стул:
—Присаживайтесь.
—Постою.— Тамара Тенгизовна, бросив быстрый взгляд в сторону двери, все-таки для надежности прикрыла ее и вернулась.
—Николай Николаевич, надеюсь, понимаете, что так нельзя?
—Почему нельзя-то, Тамара Тенгизовна?— Сорокин кивнул на вещдоки, лежащие на столе.— Сработали, как и положено, картина, насколько я могу судить, ясна и легко реконструируется. Вот и замочек нетронутый, даже не взломанный, ну хотя бы для виду.
Царица Тамара сплела длинные пальцы в особый коврик, выражающий снисхождение и высокомерие в равных частях. Склонив голову, слушала, не перебивая, но с явным снисхождением к слабости ближнего, несущего чушь.
—Если прямо сейчас начать инвентаризацию,— продолжал раздраженно Сорокин,— полагаю, причины этой, с позволения сказать, имитации вскроются немедленно.
—Какие же?
—Проворовалась Анька. А вы, простите, личными женскими своими симпатиями руководствуясь, не видите ничего плохого в том, чтобы хорошо знакомая вам воровка орудовала чуть ли не на глазах у всех, расхищая государственное добро….
—Обижаете, Николай Николаевич.
—Чем же, Тамара Тенгизовна?
—Неужели вы думаете, что я не помню слова моего великого земляка, товарища Сталина?— внушительно вопросила она. Улыбалась, впрочем, с неуместным ехидством.— Конечно, вор, расхищающий народное добро и подкапывающийся под интересы народного хозяйства, есть тот же шпион и предатель, если не хуже.
—Так что же?— более резко, чем следует, прервал Сорокин.
—А то, что вы забываете главное. А главное для нас что? Интересы народного хозяйства. Вот сядет она, и что же получит хозяйство — шиш с маслом? Поступило такого рода предложение: Останина Анна Игоревна добровольно, в порядке активного раскаяния, внесет сумму пропавшего в счет погашения.
—А ты уж все подсчитала? Или заранее знала?— язвительно спросил Сорокин.
—Как же иначе,— невозмутимо призналась Царица Тамара,— конечно. Продолжая честно трудиться, она возместит ущерб народному хозяйству…
—…как же, понимаю,— снова поддел он,— по прошествии времени она и себе все обязательно возместит, из того же государственного кармана.
Царица Тамара вздохнула, опустила ресницы, густая тень от них легла на щеки, смягчив резкие, чеканные черты, и похорошела она невероятно. Подобравшись поближе к капитану, подцепила его за лацканы, притянула к себе и прошептала на ухо:
—Коля, она беременная.
—Ты откуда…— начал было Николай Николаевич, краснея.
—А вот знаю.— Она легонько отстранилась, сложила руки на груди.— И папаша — комсомолец, мастер и официальный умница Жорка Мохов. Который, чтобы ты знал, левые партии деталей гонит из казенного, а то и материала заказчика.
—Это-то откуда…
—Не твое дело. Знаю наверняка.
Сорокин молчал.
—Эва как ты меня орлиным оком сверлишь,— усмехнулась Тамара Тенгизовна.— Ты не на меня, ты хотя бы на шаг вперед смотри. Анька только-только за ум взялась, путалась с кем ни попадя, но теперь, как обручилась с Моховым…
—Ничего себе, взялась за ум!— возмутился Николай Николаевич, отводя глаз.— Или это, по-твоему, распоследняя пакость, а там — до смерти святая?
Царица Тамара, как будто не услышав замечания, продолжила:
—Дура она, да. И он дурак. Попили чайку вечерком, придумали ограбление: под покровом темноты Анька открывает замок, наводит беспорядок. Только дурачок этот, брезгливый сластена, уронил надкушенную шоколадку на пол и не стал поднимать… Детский сад? Глупость?
—Глупость, Тома,— эхом повторил Сорокин,— наивная, глупая… глупость.
Тамара Тенгизовна по-прежнему улыбалась, но уже чуть не умоляюще — невыносимая картина.
—Коля, дорогой, ущерба-то на полсотни. Девочке двадцать, идиоту этому — двадцать три. Как она будет с ребенком за решеткой? А этот… мамашу его, комсомолец, как будет людям в глаза смотреть? Неужто такой грех на себя возьмешь, Коля?
«Вот это да-а-а-а»,— думал Остапчук, глядя на то, как Анька Останина и мастер Мохов, скрючившись да скукожившись, поспешают мелкими шажками за строгой Царицей Тамарой, плывущей лебедем в своем видавшем виде пальтишке.
Поравнявшись с сержантом, заведующая столовой повернулась и приказала:
—В ножки поклонитесь человеку, за себя и за дитятко ваше! Если бы не Иван Александрович…
И эти двое — крикастая Анька и вечно дерущий нос сопляк Мохов,— беспрекословно подчинились.
Саныч вспыхнул, как рак в кипятке, бросил затравленный взгляд на Тамару, та предостерегающе подняла палец: оставьте, все правильно.
Сорокин, злой и чем-то сконфуженный, крикнул в форточку:
—Товарищи, рабочий день не закончен. Не желаете вернуться к прямым обязанностям?
Глава 18
Целый день Оля морально готовилась к тому, чтобы поговорить с мамой: не поговорит ли она с Кузнецовым, не замолвит ли словечко за Николая. Беда в том, что прекрасно известно, как мама относится ко всему, что хотя бы каким-то образом напоминает кумовство и протекции. Она обязательно начнет говорить о том, что это тупиковый путь, что человек сам должен прокладывать свою дорогу по жизни, что если прямо сейчас не складывается так, как хочется, то, значит, прямо сейчас ты нужнее в другом месте.
Оля сто раз пожалела о том, что поддалась на умоляющие Колькины взгляды. Чем ближе к вечеру, тем больше она нервничала, а то и трусила: «Ну вот как тут подступиться? «Мамочка, не могла бы ты поговорить с товарищем Кузнецовым, может, убедит он командование вэ-чэ пристроить Николая ну хотя бы на лето»… Как-то очень некрасиво это смотрится. Да еще выступил он не к месту, жену помянул. Промолчать бы в худой час, а он языком метет. Ладно, попробую, спрос не беда, в конце концов, он сам говорит, что мастера его хвалят, он умеет работать».
Она один раз прикинула на бумажке, что имеет смысл сказать, потом второй раз — и разорвала программную речь. Рассердилась и решила: скажу, как есть, а не выйдет — ну и что?
Дома, на удивление, никого не было. Оля вспомнила: мама говорила, что на сегодня назначена комиссия по приемке дороги. Уже отремонтировали ее военспецы, да еще и с опережением графика. Ну и что, что комиссия, не могут же ее до вечера проводить. Глупо же, ничего не видно, а на часах уже восемь…
Оля, расположившись за столом, попыталась сосредоточиться на картинах разложения, описываемых в произведениях дореволюционных писателей, в сотый раз приступила к штудиям повести Гарина-Михайловского. Попытке уразуметь суть страданий инженера-путейца Карташева она уяснила лишь то, что с одной подводы поставщикам полагалось по два рубля, а полиции при строительстве дороги — по двадцать пять, плюс за особые происшествия.
