—Да мало ли…— промямлил Сергей больше для порядка, нежели для возражения.
—Ой, оставь,— поморщился Саныч,— картинка-то для дурачков. Замочек целехонек — значит, не взлом. Орудовали свои. Какой гастролер подорвется на окраину в ремесленное конфеты да пироги тырить? Да и нарочито ведь набито-попорчено, без меры. Так улик хоть отбавляй, и надкус на продукте питания характерный — не более чем козыря, на погоны. Тамарке надо инвентаризацию сделать, наверняка вскроется недостача. Вот и мотив: проворовалась Анька и решила так дела поправить.
Сергей прищурился:
—Красиво излагаешь. А Мохова как расколол?
—А просто,— невозмутимо признал Иван Саныч,— припер этого умника к стеночке. Он сперва в крик: как вы смеете! Не берите на пушку, я пуганый, да не те времена.
—Ну а ты?
—А я ему как раз вот плиточку — видишь, говорю, след твой? Грамотный, небось, со средним образованием, детей учишь уму-разуму? Любой эксперт подтвердит. Он снова в крик: один тянуть не желаю! Вот и вся любовь, понимаешь. Тамарка появится — закончим.
—Все позабываю спросить: что там прокурор, отказал по дачке на Нестерова?— спросил Саныч, когда они гоняли чаи в перерыв.
—Отказ,— подтвердил Акимов,— ну, баба с возу — кобыле легче.
—Это ты точно заметил, хотя, по правде говоря, бабу-то ты зря упустил,— заметил сержант,— не надо было. Хотя бы опросил…
—Саныч, она в стельку была,— напомнил Сергей уже с утомлением, потому что этот вопрос Остапчук поднимал по сотому разу, притягивая к чему угодно.— Никуда она не денется. Место работы известно, в любой момент можно вызвать.
—Да это все понятно, но все же не стоит хвататься за версийку, подкинутую на месте.
—Картина очевидная,— терпеливо увещевал Акимов,— как и теперь, со столовой.
—Тут другое, Серега,— серьезно заметил Саныч,— кражонка очевидная. А ты вообрази: а ну как не самоубийство?
—Не хочу,— признался лейтенант.
—Я тоже не стремлюсь, но, признаться, не люблю, когда уж очень все ясно. К тому же целый свидетель не опрошен…
—Ну что я должен был делать? Просил же человек.
—Мало ли! И надо было группу вызывать для осмотра и очистки совести. Пусть поорали бы, зато совесть чиста.
«Чего это он развыступался-то?» — недоумевал Акимов, но, случайно глянув на стол Саныча, посчитал вопрос снятым.
Там лежала пачка листов, заботливо выделенная под запросы. Их надо было составить, а потом и направить, беда в том, что Остапчук писать не любил. То бумага ему была не ахти, то перо какой-то гад укатал вусмерть, поэтому любая письменная работа превращалась для Ивана Саныча в битву против строптивых букв и их подельников — клякс и помарок.
«Умничает, тянет время, упаси боже, сейчас писать придется»,— благодушничал Сергей, и все-таки червяк глодал. Ведь все правильно толкует опытный, не ладящий с писаниной товарищ.
Остапчук подлил кипятку в стакан, откусил сахарку:
—Как-то раз нашли, понимаешь, женщину задушенную. Вот похлопотали вокруг, как положено. Все вещи на месте, все в аккурате, соседка, подруга убитой близкая, так она говорит: занавеска пропала. За выполненный план нам на базе отоварили хлопковую тюлю…
—Тюль,— машинально поправил Сергей.
—Да ну и пусть. Мы ей — как же, вот висит, а она упрямится: нет, две было, теперь одна.
—А вы что?
—Подергали, посмотрели — да к чему тут две-то занавески? И одна все окно закрывает, ошибается мадам. В общем, решили — ну ее. Потом слово за слово, выяснилось, что у убитой с мужем отношения были не ахти, выгнала она его за кобеляж. Конечно, нашли его, поднадавили.
—А он?
—Он, знамо дело, в глухой отказ. Нету, и все. Особенно, черт чудной, на отпечатки налегал: коль я ее удушил, то где пальцы мои?
—Алиби?
—Это отдельная история,— ухмыльнулся Остапчук,— троих корешков его опросили, те тельники на грудях рвали: да ни при чем братан! Вместе удили, выпивали, крестили — ну кому что на ум взбрело. Потом, как им жены шеи намылили, признались, что брешут.
—Товарищи настоящие.
Саныч кивнул:
—Во-во. Но суть в другом: при обыске у него, в комнате у сожительницы, нашли-таки вторую занавеску, разорванную. И что ты думаешь? Эксперт на шее убитой отыскал отпечатки, только такие маленькие, и не пальцевые отпечатки, а какие-то в сеточку. Следователь и задумался, попросил сравнить эти следы с тканью занавески — перекрестья-то и сошлись.
—Он ее через занавеску задушил?
—Ну да, чтобы, значит, как в перчатках. Вот если б не припомнила тетка про вторую-то тюлю — глядишь, и сорвался бы мальчонка. Вот тебе и мелочи. А тут баба целая у тебя пропала…
Тут тихий голос, который вот уже который год не сулил им ничего хорошего, спросил:
—И что за баба?
Глава 17
Это был Сорокин, непривычно румяный, гладко выбритый, отглаженный. И глаз нормального, человеческого цвета, не красный. Главное: непозволительно, необыкновенно и настораживающе спокойный. Загадка его ледяной невозмутимости разрешилась быстро.
—Врачи сориентировали: не хочешь в ящик сыграть в обозримом будущем — плюй на все и не нервничай.
Сорокин огляделся, все сразу срисовал: стол, заваленный бумагами, помятый акимовский вид, явно не по процедуре изъятые вещдоки. Молчание его было красноречивее любых воплей и, прямо сказать, угнетало.
—…я так рассудил: постараюсь на дураков не орать,— вздохнул Николай Николаевич.
Он перебрал несколько папок:
—Ну-ну… ага-ага. Ну вы… да, а вот если я, вашей милостью, на тот свет отправлюсь, то мне ж лучше: буду сверху на вас смотреть и поплевывать. И в связи с этим вопрос первый: что за детки у нас там, в клетке? Мало того, что разнополые, еще и шумные. Сперва вопли: иуда, предатель, то да се. А как зашел, понимаете ли, с комиссией — сидят голубки в обнимочку, воркуют, она слезки проливает, он вытирает. В общем, идиллия. Остапчук, докладывай.
—Ограбление столовой ремесленного училища,— кратко отрапортовал Иван Александрович.
—Анька, само собой?— таким же манером уточнил Сорокин.
—Не Анька, а Анечка,— поправил его женский голос, низкий, с характерным акцентом. Выяснилось, что мужская компания украсилась Царицей Тамарой.
Вот и она сама. В возрасте, а гибкая, легкая в движениях, быстрая, глазищами сверкает, как молодая, и седина в черной короне лишь пробивается, подчеркивая вороные пряди. Под ветхим зимним пальто — белоснежный фартучек поверх темного строгого платья. Лицо у нее царственное, горделивое, тонкое, и ни морщинки не видно.
—Долго же вы добирались…— начал было Остапчук, но осекся под повелительным взглядом. «Да, характерец у дамочки».
