—Ты антисоветчину-то бабкам не шей, а то с перепугу и помереть недолго.
Саныч пообещал, что не будет.
Он, хитрый жучара, постоянно ныл за радикулит, старость, темноту с отсутствием образования, а вон как соображает — быстро, правильно. И, если речь о чем-то по-настоящему серьезном, работает он на совесть. Нюх и цепкость у него поистине собачьи.
…Как-то вечером, увлекшись оценкой именинной настойки Санычевой тещи, оба, плюнув на все, заночевали в отделении и были разбужены невообразимым гвалтом. Кто-то колотил в дверь и завывал вздорным голоском: «Убили-и-и-и-и! Украли-и-и-и!»
—Ну вот,— проворчал Остапчук,— хорошо б не первое.
—Второе тоже ни к чему,— согласился помятый Акимов.— Я открою.
На пороге оказалась мелкая и встрепанная Анька Останина — известная оторва лет двадцати, завязавшая пьяница, трудившаяся с недавних пор в столовой ремесленного училища раздатчицей, буфетчицей, уборщицей и почти всем. Хлопая рукавами, как ворона крыльями, вопила, выкатив глаза:
—Спите, товарищи? Разлагаетесь? А тут добро народное грабют на корню, все, все ж вынесли!
—Выключись, сирена,— прикрикнул Саныч,— толком говори, что случилось.
Акимов же, у которого все-таки с непривычки и после скудной закуски голова побаливала, поддержал:
—И что за манера — шуметь в общественном месте? Хулиганство.
Однако Останина продолжала голосить, да еще к слезам прибавилась злая истерика:
—Ах ну как же, понимаем! Наше дело — в тряпочку молчать, а ваше дело — почивать. Только и слышишь: почему недоклала, калориев не хватает, граммажа, а ни охраны, ни замков приличных нету, и как хочешь! Все на честность людскую полагаетесь, а где вы тут честных видели?
—В зеркале, каждый день,— огрызнулся Остапчук.— Садись и докладывай по порядку, а то мигом в вытрезвитель.
—Права не имеете, трезвая я!— вызывающе заявила она, плюхнулась на скрипучий стул, закинула ноги, одну на другую (отменные, к тому же в чулках, это зимой-то!).
Саныч покосился на это безобразие, дернул бровями, рыкнул:
—Раз трезвая, так и веди себя как следует.
—Прошу вас,— пригласил Акимов.
Чуть притихшая от непривычного обращения, Останина принялась излагать дело:
—С утра прихожу в столовку, а тут — батюшки мои! Дверь нараспашку, бутылки с ситро разбитые, раздавленные пироги, шоколад валяется… «Серебряный ярлык», между прочим! Конфеты побросали, подавили, плавают в лужах, сахарин распатронили…
Остапчук приостановил:
—Притормози, тпру-у-у. Что за дверь нараспашку?
—Ну я и говорю, Иван Саныч, для приема товара, со двора.
—Кто запирал ее вечером?
—Тетя Тамара, она позже уходила.
Царица Тамара, заведующая столовой, по не вполне понятным причинам покровительствовала этой мелкой заразе. Анька ее уважала, побаивалась и называла тетей, хотя в родстве они не состояли.
—Замок она сама закрывала? С вечера все тихо было? Подозреваешь кого?— Остапчук, справедливо полагая, что пока от болящего Акимова чудес ждать не приходится, беспрестанно задавал краткие вопросы с таким скучающим видом, как будто у него зубы ныли и все ему до смерти надоело, и все, что ему сейчас действительно охота,— холодного пивка и лучше с лещиным хвостом.
Останина, которая по сотому разу повторяла одно и то же, отвечая на, казалось бы, повторяющиеся вопросы, заметно успокоилась и уже начала повякивать в том смысле, что сколько можно талдычить, а потом еще и принялась оправлять пострадавший от беготни туалет — белый халат и щегольский платок, навязанный на шею.
—Что ж на свадьбу-то не пригласила, Ань?— спросил Иван Саныч, бросив на нее взгляд.— Зажала? А ведь не чужие, чай, люди.
Та удивленно захлопала начерненными ресницами (как это она умудрилась реветь, как корова, а краска осталась?):
—Чего это?
—Как чего? Зажала, говорю, бракосочетание,— повторил Остапчук, не отрываясь от чистописания.
—Ничего я… что это вы, Иван Саныч, шутки все шутите?
Остапчук по-свойски щелкнул по колечку у нее на правой руке:
—Или просто для охальников носишь?
Анька покраснела, а может, и нет — лицо у нее, в общем миловидное, было чрезмерно румяным, как из бани,— ответила кратко:
—Да.
Акимов, отлучившись, растерся снегом, приободрился, а когда вернулся, выяснилось, что Остапчук уже собирается.
—Иван Саныч, погоди, я с тобой.
—Много чести,— ответил тот без обиняков,— справлюсь, сиди уж.
Как и обещал, справился.
Глава 16
Спустя часа два снова послышались в коридоре шаги, теперь уже трех пар ног. Слышались сдавленный ропот и начальственный посыл Остапчука: «Марш, марш, выступать в суде будете». Шаги проследовали вдоль по коридору, лязгнула дверь «клетки». Вскоре в кабинет вошел Саныч, по-прежнему сонный, но в целом довольный.
—Детский сад,— пробормотал он.
—Ты кого там словил?
—Да этих дурачков, Аньку и хахаля ее.
И поведал о своем очередном оперативном успехе. Вскрытая столовая в самом деле имела вид нездоровый и встрепанный: разбитые бутылки с фруктовыми водами и ситро, безжалостно раздавленные плитки «Серебряного ярлыка», испорченные пироги, конфеты и прочее, от чего у Саныча, по его выражению, «ажно к горлу подкатило».
—Ну и как вскрыто?— спросил Акимов.
—А никак,— ответил Остапчук, выгружая из кармана бумажный кулек,— вот замочек-то.
Сергей осторожно, чтобы не наляпать пальцами, развернул. В самом деле, замок цел, дужка не надкушена. Задумчиво поскреб щетину:
—И где же он был? Или Тамара забыла закрыть?
—Валялся неподалеку. Собрал сопляков, попросил их поковыряться — они мигом нарыли, на снегу-то видно многое. Ну а там и ма́стера этого, Мохова, зажучил. Надо теперь доставку оформлять…
Акимов взмолился:
—Саныч, сжалься. Какого мастера Мохова?
—Да мастера из ремесленного, он же и хахаль Анькин,— с недовольством объяснил Саныч,— чего непонятного?
—Он-то тут с какого…
—Не ругайся. Вот с этого,— и сержант выложил еще один бумажный кулек, в котором оказалось полплитки «Серебряного ярлыка»,— сам смотри.
Сергей развернул и этот «подарочек», правда, не без брезгливости: шоколадка оказалась надкушена.
—Видишь след? Одного зуба нет, переднего.
—Ну?
—Вот и ну. Знать надо людей и их житье-бытье,— назидательно заметил Остапчук.— А бытье таково, что третьего дня Егорке Мохову за эту дуру у «Родины» рожу отканифолили. Минус зуб.
