Он стучался во все возможные двери, ходил на приемы к разного рода начальникам и людям, отвечающим за главные отрасли хозяйствования в стране,– все безрезультатно. А чтобы хоть какую-то копейку поднять, параллельно с этим «хождением по мукам» начал подрабатывать по вечерам извозом на своих «Жигулях». И, в общем-то, неплохо получалось заработать, на скромный «прокорм» семейства хватало.
Но однажды два бухих пассажира, которых он вез, избили его, отобрав всю выручку за день. Хорошо хоть, не убили и не угнали машину-кормилицу. Но избили изрядно, и Андрей Васильевич попал в больницу.
Вот тогда Ладожским совсем тяжко пришлось.
В те времена болеть обходилось слишком дорого, дороже жизни, потому как нормальные лекарства и уход за больным стоили очень больших денег его родным и близким.
Закончились все их долларовые заначки, Анастасия Игоревна начала продавать вещи и аппаратуру, чтобы хоть на что-то жить и лечить-поднимать мужа.
Трудно было. И ужасно обидно, а от какой-то сжимающей душу непоправимой несправедливости их семью словно втянуло в облако непроходимой, черной тоски. И было так глухо и безнадежно, без какого-либо просвета впереди, что хоть «горькую» пить начинай от безысходности.
И именно в это время с мамой связалась Софья Михайловна.
Когда-то давно Софья Михайловна Алексеева была учителем русского языка и литературы в советской спецшколе с гуманитарным уклоном, а параллельно занималась научной деятельностью, которая позволила ей, пройдя курсы повышения квалификации, стать преподавателем в педагогическом вузе. В который и поступила мать Матвея, тогда еще Настенька Кузьмина, приехавшая из маленького городка в Ростовской области в Москву.
Настя была одной из лучших и любимых учениц Софьи Михайловны по предмету педагогика, который та преподавала в институте. Она же порекомендовала Настеньке продолжить учебу и поступить в аспирантуру, что девушка и сделала. И даже доучилась до старшего научного сотрудника, но защищаться не стала: влюбилась и вышла замуж за Андрея Ладожского, практически сразу забеременев. А выйдя из декретного отпуска, Настя устроилась в физико-математическую школу преподавателем и со своей наставницей не пересекалась, за жизненной суетой и плотным рабочим графиком практически утеряв с той контакт. А потом и вовсе уехала за мужем в Монголию, и тоненькая нить их редкого общения с Софьей Михайловной и вовсе оборвалась.
В начале девяностых Софью Михайловну разыскал ее бывший ученик, долго уговаривал возглавить частную гимназию с серьезной гуманитарной целевой ориентацией и изучением иностранных языков, которую он вместе с друзьями организовывает и финансирует. И умолил-таки в конце концов.
Каким-то образом, через бывших учеников и знакомых, до Софьи Михайловны дошли слухи, что Настенька с мужем и детьми вернулась в Россию и ищет работу, оказавшись в весьма затруднительном финансовом положении. Софья Михайловна разыскала телефон Ладожских, позвонила и пригласила Анастасию на встречу, результатом которой стало немедленное оформление Анастасии Игоревны на должность преподавателя математики задним числом и выдача той аванса.
–Это было в августе,– говорил Матвей ровным, малоэмоциональным тоном, не позволяя себе расчувствоваться, поддаваясь воспоминаниям,– а в начале сентября и мне довелось познакомиться с Софьей Михайловной. Мама попросила прийти в гимназию и представила меня своему директору. Дело в том, что твоя бабушка придумала, как и чем можно еще помочь моей маме и нашему семейству в целом.– На этот раз он улыбнулся, посмотрев на Клавдию.– Мы пообщались и остались весьма довольны друг другом. Софья Михайловна оформила на должность разнорабочего деда Василия, который, к сожалению, тогда не мог выполнять таких обязанностей, побаливать сильно начал, слишком тяжело психологически ему дался этот голодный год нашего трудного положения. Ну вот вместо него приходил после школы я и что-то там приколачивал, привинчивал, если требовалось. Но на самом деле завхоз гимназии, в подчинении которого я находился, отличный, кстати сказать, дядька, которого почему-то все называли Платоныч, прекрасно справлялся и сам. Да и зарплата, причитавшаяся мне, была совсем небольшая, и не ради нее это все затевалось Софьей Михайловной.
–Тогда зачем?– спросила заинтригованная Клавдия.– Чтобы сопровождать меня?
–Нет, эта необходимость возникла попозже, недельки через две после начала моей «трудовой» деятельности,– усмехнулся Матвей.– Дело в том, что в гимназии было прекрасно организовано питание и имелась отличная столовая, в которой очень хорошо готовили из качественных, свежих продуктов. Стоимость продуктов входила в плату за учебу, но для всех сотрудников гимназии, в том числе и для раз-но-ра-бо-чих,– посмеиваясь, произнес он по слогам,– обеды предоставлялись бесплатно. Но только обеды. Я был подростком и в тот момент начал быстро расти, так что есть мне хотелось постоянно. А Софья Михайловна, зная от мамы, полностью ей доверявшей и без утайки рассказавшей, обо всех наших семейных проблемах и перипетиях, просто решила таким образом меня подкормить. Помнишь арбуз, который мы как-то ели?– спросил он, улыбаясь тем далеким воспоминаниям.
–Еще бы!– уверила радостно Клавдия.– Я его запомнила на всю жизнь. Во-первых, потому, что ты был очень странный мальчик.
–Почему странный?– подивился неожиданной характеристике Матвей.
–Ну как почему,– усмехнулась Клавдия.– Для начала тебе поручили сопровождать маленькую девочку и заботиться о ней. Согласись, вряд ли найдется много мальчиков, которым поручают столь важное дело. Во-вторых, ты постоянно молчал, что-то там вечно обдумывая, решая у себя в голове. Правда, как-то так позитивно молчал, что меня это нисколько не напрягало и не смущало. Но молчал же.
–Да уж,– рассмеялся негромко Ладожский,– я тогда такой паренек был задумчивый, все задачки мысленно решал.
–Если тебе кажется, что сейчас ты как-то кардинально изменился, то ты сильно ошибаешься,– иронично усмехнувшись, уверила его Клавдия.– Если тебя не разговорить, ты будешь молчать, погрузившись в свои размышления. Как там у Гафта было? Сейчас вспомню…– Она наморщила лоб, подумала и расплылась в довольной улыбке:– Вспомнила: «Так иногда порою поговорить хочу, но только сам с собою, поэтому молчу».
–Отлично сказано,– рассмеялся негромко Ладожский.– Человек определенно знал, о чем пишет.– И попытался возразить:– Но я что-то не припомню, чтобы погружался в затяжную задумчивость, общаясь с тобой.
–Погружался, погружался,– убежденно заявила Клава.– Если бы еще в детстве я не поняла и совершенно точно не знала, что ты не просто отмалчиваешься, а что-то такое правильное и важное крутишь у себя в голове, то давно бы страшно обиделась, решив, что ты потому молчишь, что думаешь всякие гадости про меня.– И тут же и спросила, не дожидаясь его реакции на свои слова:– Мне вот интересно, ты всегда таким был, с детства, это черта характера или приобретенная привычка к глубокому аналитическому процессу размышления?
–Да пожалуй, что и то, и другое,– подумав, ответил Матвей и пояснил:– Мне было, наверное, лет восемь, когда мы с Ерденом и Аяном очередной раз придумали какую-то безумную забаву, ну и накосячили немного…– Он замолчал, крутнул головой, иронично усмехнувшись, видимо, вспомнив, что они тогда вытворили, и внес уточнение:– Ну, как немного, не сработал агрегат, что мы соорудили. Ну и раздолбали по ходу испытаний дверь и часть стены у сарая общего пользования. Досталось тогда нам. Ну вот, а после разбора всех «полетов» уотца со мной произошел серьезный разговор. Я его почти дословно помню до сих пор, настолько он меня зацепил. Отец придал нашей беседе тон какой-то особой, высокой доверительности мне, сыну, так что я воспринял каждое его слово как драгоценное откровение.– Ухмыльнувшись, Матвей с явным уважением похвалил:– Вот что всегда умел отец, так это преподнести важную информацию так, что ты запоминал ее навсегда. Умеет он подбирать правильные ключики к любому человеку, такой природный, врожденный дар психолога.
