Лето быстро закончилось, началась учеба, и Матвей пошел в свой первый класс, но ужасно скучал по друзьям и тому непередаваемому чувству постоянной радости жизни и бесконечной свободы– свободы и вызова,– что рождала в его душе степь.
Но, увы, Ерден и Аян тоже учились, их отправляли в город, в школу-интернат на время учебной четверти. Однако при первой же возможности, на любых, даже очень коротких каникулах Матвей рвался в стойбище Ганбаев, и давно привыкшие к такому явлению и смирившиеся родители уже не возражали, а просто помогали сыну организовать этот «тур». Ну да, отправить Матвея к друзьям– это вам не в соседний городок по асфальтовой дороге на автобусе или машине, а целое мероприятие по снаряжению настоящей экспедиции. Стойбище вообще-то кочующее, которое в данный момент может оказаться хрен знает где в степи, хоть на границе с Китаем, хоть на сотню километров в другой стороне от той же границы, а зимой морозы в степи стояли, как правило, лютые, ветер и снег похлеще, чем в Сибири. И так далее, так далее– до фига всяких отягощающих факторов и нюансов.
Но, несмотря ни на что, ни на какие сложности и препоны, каждые каникулы Матвей уезжал в степь. Вот так.
А вот сами Ладожские, как и большинство жителей поселка, редко куда выезжали: все, что могло потребоваться для жизни и сверх того, в том числе и спецмагазины с дефицитными товарами, имелось и у них в Дорнаде. Так что необходимости мотаться за четыреста километров в «Русский квартал» вУлан-Батор за покупками не было вообще, что, как показало время, оказалось весьма удачно и выгодно. Выгодно хотя бы по той причине, что в степи деньги тратить на какое-то баловство-расточительство типа дорогих ресторанов, баров и развлечений не получалось.
Да и не до шикования чете Ладожских было, вот уж точно– работали очень много, особенно отец, и скопили весьма приличную сумму, которую и переправили в Москву, родителям Андрея Васильевича с вполне конкретной целью: решить квартирный вопрос.
Старшие Ладожские нашли толкового маклера и при его посредничестве и помощи друзей Андрея поменяли (понятное дело, с доплатой, на которую как раз и присылали деньги из Монголии сын с невесткой) их общую двухкомнатную квартиру в спальном районе, в которой они ютились двумя семьями, на трешку поближе к центру. А через годик-другой еще раз– и тоже на трешку, но с гораздо большей площадью, просторными прихожей, кухней, ванной и туалетом и небольшой десятиметровой черной комнаткой без окон в придачу– еще ближе к центру Москвы, в хорошем, добротном доме.
Таким образом, и выходило, что Андрей Васильевич с Анастасией Игоревной работали в Монголии, а их жилищные условия в Москве благодаря их крутому заработку постепенно улучшались.
В Монголии же тем временем неравенство местных жителей и советских специалистов становилось все более и более очевидным, особенно ярко проявляясь в сфере потребления, в тех самых спецмагазинах, в зарплатах, в уровне жизни, сильнее всего выпячиваясь в столице, в Улан-Баторе, где даже в гостинице «Баянгол» открыли бар по западному образцу, как в гостиницах высшего класса «Интурист» вСоветском Союзе. Все в этом баре было полнейшей калькой европейской богатой жизни, там даже девушки-путаны работали, по тому самому же советскому образцу. Ясное дело, что местных к этому бару и близко не подпускали. Как и к самой гостинице.
Все это не могло не вызывать ропота и недовольства простых монголов, и «компанам» становилось все менее вольготно и безопасно в столице, а в некоторые районы Улан-Батора по вечерам им и вовсе лучше было не заходить– ибо чревато, могли и напасть, и избить всерьез.
Но поселка Дорнод, где жила компактная община советских граждан, практически не пересекавшихся с местными жителями, все возрастающее напряжение между монголами и совспецами до определенной поры совершенно не касалось и мало тревожило, а массовые протесты, шумевшие в Улан-Баторе и других городах, в эту глушь не доходили и были здесь неактуальны.
Матвей за несколько лет настолько ассимилировался в местной среде, что выделялся среди своих монгольских друзей только ростом, статью, цветом волос и глаз. Он даже одевался так же, как они: всмесь современных и национальных одежек, удобных и лучше всего приспособленных для непростой кочевой жизни.
Прожженный степным беспощадным солнцем до черноты и выгоревших белесыми прядями волос, он мчался вместе с друзьями на неоседланных конях, от переполнявшей их радости и бурлившей энергии выкрикивая гортанные монгольские ругательства и ухарские подначки. Он отправлялся в ночное пасти табун, охотился на степных сусликов, лис и волков, мог самостоятельно поставить юрту, подоить кобылицу и верблюдицу и добротно выполнить любую мужскую работу по хозяйству. И несколько раз с побратимами-друзьями даже ходил в походы с охотниками, аж за ковыльную степь, в далекие леса, немного приобщаясь еще и к этой сложной науке.
Кстати, о науке. Благодаря врожденной расположенности ума к точным предметам, усилиям мамы и дополнительной специальной литературе, которую они заказывали для него в Москве, учился Матвей очень хорошо, отлично учился, даже на придирчивый и немного предвзятый взгляд мамы.
А еще появился у него некий наставник, человек сложный, во многом загадочный, живший со своей семьей особняком и от русских, и от монголов, в нескольких десятках километров от стройки, в предгорье, на небольшом хуторе. Он отчего-то выделил Матвея из компании его друзей-побратимов и взялся учить его русской борьбе и еще кое-каким бойцовым старинным навыкам.
Но это отдельная тема. Совсем отдельная и совсем не простая.
Наступил девяностый год, и в Монголии произошла демократическая революция, дав отмашку стремительному разрастанию национализма, символом которого стал Чингисхан. Понятное дело, происходило это под умелым управлением «товарищей» сзапада, даже не утруждавших себя необходимостью хоть как-то скрывать свое участие и намерения. С портретами Чингисхана в руках люди выходили на демонстрации, что было откровенной, нарочитой формой протеста против навязанного им СССР понимания истории и их исторического пути.
Такая вот «деконструкция Старшего брата» инапоминание ему про татаро-монгольские времена, и кто там тогда кого порабощал, кто кем рулил и был выше по всем статусам, и все остальное прочее про тот самый исторический процесс.
Демонстративно крутой переворот сознания и направления развития, ориентированного в другую, совсем не русскую сторону. И происходил этот процесс достаточно жестко и очень болезненно. Многие советские спецы и давно прижившиеся «местнорусские» иих потомки вынужденно покидали Монголию.
Для большинства уехавших советских граждан этот «исход» стал невероятной психологической травмой и крушением всей жизни. Люди потеряли все: офигенный заработок, исключительные возможности в потреблении, высокий социальный статус и, главное, ощущение себя большим человеком, специалистом, несущим прогресс отсталой братской стране. Подавляющее большинство совспецов, вернувшись на Родину, оказались никому не нужными, выброшенными и отвергнутыми. Жестко так.
Не избежал печальной участи и их карьер, и горнодобывающий комбинат, и, разумеется, «оазис» встепи: поселок Дорнод.
