Я восхищался Сасом. В жизни ему пришлось нелегко. Когда он переехал в Америку, ему трудно было поступить в медицинскую школу, так как в то время многие тамошние вузы применяли numerus clausus
[37] против евреев. Но это лишь распалило его решимость. Предрассудки (если они не всеобщие и им не придана законная сила) не являются непреодолимым барьером для продвижения по социальной лестнице и других форм успеха и даже могут быть стимулом для них.
И наконец, вот завершающая часть моих аналитических изысканий по поводу Саса, которые я производил на том обеде с ним. Я пришел к выводу, что это человек, страстно влюбившийся в собственные идеи (да, весьма оригинальные и показывающие его проницательность)— и превративший их в какой-то универсальный ключик для ответа на все вопросы, вплоть до вполне практических (таких как лишение заключенных медицинской помощи).
Такие люди, как он, необходимы, но опасны, невзирая на их замечательную любезность. Неплохой принцип — с настороженностью относиться к лечению людей вопреки их воле или к объяснению их поступков помешательством, над которым они не властны: то и другое — прямой путь к тирании. Однако не следует впадать и в противоположную крайность.
У нас был арестант, находившийся в предварительном заключении по обвинению в убийстве. Он регулярно разговаривал с телевизором, установленным в его камере, даже когда тот был выключен. (Телевизор — «жидкая дубинка» наших дней. Его применяют для того, чтобы заключенные сидели тихо — или по крайней мере были чем-то заняты.) Он беседовал с телевизором, как правило, рассерженным тоном, как если бы он был чрезвычайно суровым критиком того, что ему показывают (или недавно показывали). Невозможно было хоть чем-то отвлечь его от этих гневных протестующих речей. Подобно другим пациентам в таком состоянии, он явно пребывал в собственном мирке. К тому же эти его фразы казались совершенно бессмысленными.
Это был крупный, могучий и весьма неприятный человек с длинным «послужным списком» серьезных актов насилия по отношению к другим, но за его плечами имелась и история сумасшествия, усугубляемого склонностью принимать такие наркотики, которые (это известно) служат причиной помешательства или усиливают его. Более того, у него поведение, связанное с насилием, предшествовало сумасшествию: возможно, это поведение являлось признаком, предшествующим началу заболевания, или же проявлением скрытых особенностей его характера. Он вел себя крайне угрожающе, и я поместил его в категорию «отпирают трое» (то есть предписал, чтобы дверь его камеры отпирали только в присутствии по меньшей мере трех сотрудников тюрьмы).
Я звонил и писал его адвокату, сообщая, что (на мой взгляд) его подзащитный не в состоянии сделать в суде заявление о своей виновности или невиновности, да и вообще не в состоянии появиться в суде («процессуально недееспособен»): как мне представлялось, его нужно было отправить в больницу. Я не мог сказать, будет ли он когда-либо в состоянии сделать заявление о своей виновности или невиновности либо появиться в суде.
Адвокат (что вполне понятно) обратился к психиатру, который прежде лечил пациента, чтобы этот врач высказал свое мнение. Психиатр, человек мягкий и весьма достойный, явился к нам в тюрьму и подготовил отчет, который меня поразил.
В своем отчете он заявлял, что этот человек нормален и что его привычка сердито разговаривать с телевизором вполне соответствует его культурному бэкграунду — ямайскому (в предыдущем поколении). Я никогда прежде не слышал, чтобы кто-нибудь утверждал, будто ямайцы разговаривают со своими телевизорами.
Его адвокат (что, опять же, вполне понятно) предпочел отчет моего коллеги моему отчету. В конце концов, этот психиатр больше и дольше знал этого пациента, чем я. Собственно, я ни разу не встречался с этим арестантом до его нынешнего заключения. И вот в назначенный день этого узника с немалым трудом потащили в суд, где должен был начаться процесс по его делу.
По счастью, в наши дни место, где в зале суда стоит или сидит обвиняемый, редко представляет собой небольшую «коробочку», открытую с одной стороны: сейчас это пространство в задней части зала, отгороженное толстым пуленепробиваемым стеклом и достаточно обширное, чтобы одновременно вмещать нескольких обвиняемых (и их тюремщиков) в случае совместного мероприятия. Ход судебного заседания и слова обвиняемого передаются через стекло с помощью микрофонов, которые можно отключать (но закон запрещает отключать их в том случае, когда обвиняемый делает какие-либо официальные заявления в собственную защиту). Несомненно, эти новомодные места для обвиняемых сами по себе неявно свидетельствуют о том, что уровень насилия в нашем обществе возрос, но в данном случае они доказали свою полезность. В Америке подобные слушания в некоторых отношениях примитивнее наших: там обвиняемый восседает рядом со своим адвокатом как обычный человек, что делает общение с ним более легким и, так сказать, более гибким. Это различие еще и свидетельствует о том, во что многие упорно не желают поверить: о том, что сегодня в нашем обществе уровень насилия выше, чем в большей части Америки.
В течение моей карьеры я все чаще видел полицейских с полуавтоматическим оружием. Я никогда не считал это зрелище особенно успокаивающим с точки зрения моей собственной безопасности. Один сумасшедший полисмен с полуавтоматическим оружием может перебить массу народу в здании суда, где толпятся сотни людей. Однажды я пришел в отделение интенсивной терапии моей больницы и увидел полисменов, вооруженных примерно так и сидящих в ногах двух соседних коек друг напротив друга. На койках располагались члены двух враждующих банд, которые ранее одновременно выстрелили друг в друга. Обошлось без убийства, но каждый получил серьезное ранение. Как сказал бы Гамлет: «До этого дойти!»
[38] На заре моего профессионального пути такая сцена была бы немыслима.
Но вернемся к процессу, о котором я начал рассказывать. После того как обвиняемого доставили в суд и (опять же, не без труда) разместили в его отсеке, он не проявлял никакого интереса к слушаниям, а лишь угрожающе расхаживал взад- вперед по отгороженному пространству, словно тигр в клетке,— и что-то постоянно бормотал себе под нос. На второй день (это была пятница) судья приостановил процесс и попросил, чтобы мы с моим коллегой явились в суд в субботу утром — весьма необычное время. Это был единственный случай, когда я давал показания в суде, но судья не был облачен в мантию, парик и прочее.
Мое свидетельство было прямолинейным и простым: этот человек — сумасшедший, он процессуально недееспособен, то есть не в состоянии заявить о своей виновности или невиновности и не в состоянии посещать суд, и он, возможно, не придет в себя даже после какого-то лечения. Я подчеркивал, что его необходимо отправить в больницу.
Затем выступил мой коллега. Я обнаружил, что слушать его для меня мучительно. Поначалу он защищал свой тезис о том, что поведение этого человека нормально для обладателя его культурного бэкграунда. Однако мало-помалу ему пришлось отступить перед недоверчивостью судьи. В конце концов психиатр вынужден был признать, что такое поведение, может быть, все-таки слегка необычно и скорее согласуется с предшествующим психотическим состоянием обвиняемого, нежели с нормой. Он еще какое-то время изворачивался, но наконец согласился: лучше всего действительно положить этого человека в больницу.
