В камере тюремной больницы, куда его определили, он разделся догола — и впоследствии так и оставался голым до конца своего пребывания в тюрьме. Его так занимали собственные галлюцинации, что он, казалось, не слышит и не видит никого, кто пытается с ним заговорить; реальные собеседники для него не существовали.
Его состояние неуклонно ухудшалось. Он почти не ел, терял вес. Забравшись на стул, он что-то кричал в пустоту за раскрытым окном. Содержание его невнятных увещеваний (если таковое содержание вообще удавалось разобрать) носило религиозный характер: похоже, он пытался предупредить мир о скором конце света. Хуже всего — и что едва можно было терпеть, так это то, что он украшал стены камеры обрывками религиозных фраз, выписывая слова собственными экскрементами.
Это не было в точности тем, что в тюрьме именовали «грязный протест» (этого термина тоже нет у Партриджа),— когда заключенный, обычно страдающий психопатией и всегда злящийся на то, что ему отказали в каком-то пустяке (я уже отмечал, что мелочи порой принимают в представлении узников громадные размеры), размазывает свои фекалии по стенам собственной камеры. В мое время такие протесты стали встречаться реже (во всяком случае такое впечатление у меня сложилось, пока я работал в тюрьме)— возможно (и даже вероятно), потому, что тюремный режим стал более гибким и «обходительным». Но эта практика все-таки не прекратилась совсем, хотя и считалась серьезным дисциплинарным проступком. Устроившего «грязный протест» отправляли «в блок», или, иначе говоря, «в сег» (то есть в изолятор, по-английски — Segregation Unit), где его несколько дней держали в одиночном заключении в качестве наказания. Камеру, где он выступил с протестом, отмывали специалисты по промышленной уборке в своих «скафандрах», используя брандспойты, в которые подавалась вода под таким напором, что камера вскоре была как новая (видимо, лучше сказать — как старая).
Но этот безумный узник, содержавшийся в больничном крыле, не протестовал. Он не выражал «грязный протест», он выражал какие-то верования. Скоро мы выяснили, что он — пациент психиатров, который (если использовать известную объясняющую и оправдывающую фразу) «проскользнул сквозь сеть». Когда он принимал положенные лекарства, он если и был не вполне нормален, то по крайней мере не совершал насильственных действий. Но как только он переставал их принимать, его мысли тут же путались и он склонен был наброситься на всякого, кто (как ему казалось) сказал в его адрес что-то оскорбительное или угрожающее. Иными словами, он считал, что его нападения — это на самом деле просто самооборона.
За пределами тюрьмы имелась специальная команда психиатров, которая должна была заботиться о таких пациентах и изо всех сил стараться убедить их принимать положенные лекарства (зачастую речь шла о том, чтобы каждые две недели делать укол). Если было известно, что пациент, прекратив принимать лекарства, с опасным пренебрежением относится к себе, или нападает на других людей, или делает и то, и другое, эта команда могла заставить его возобновить прием необходимых препаратов.
Я позвонил психиатру, отвечавшему за лечение этого человека за стенами тюрьмы, и попросил, чтобы он принял пациента в свою больницу. Для этого требовалось, чтобы он лично посетил пациента, а поскольку затягивание дела — мелкокалиберное оружие администратора, он заявил, что сможет прийти самое раннее через две недели.
Между тем ситуация становилась нестерпимой, хоть ее и терпели. Вся больница воняла как канализационная труба, безумец никому не давал спать по ночам своими невнятными воззваниями к миру, он становился все более тощим, и вообще он (если воспользоваться выражением из моего детства: так обо мне говорили, когда я ленился как следует причесаться, что бывало частенько) походил на Дикаря с Борнео.
Примерно через две недели после того, как его поместили в больничное крыло, я пришел туда по завершении ланча — и обнаружил рядом с ним двух сотрудников тюрьмы, недоуменно и недоверчиво качавших головой. Как выяснилось, больного только что удосужился посетить его психиатр, тот самый.
—Что стряслось?— спросил я.
—Сэр, доктор сказал: «Это просто такое поведение»,— сообщил один из этих сотрудников.
«Это просто такое поведение» — фраза, которую тюремные служащие произносили, когда считали, что заключенный дурно ведет себя из-за злобности натуры, а не из-за помешательства.
—Он сказал, что никакой он не псих, сэр,— заявил другой.— Сказал, что он прикидывается, роль играет, как артист.
Состояние больного продолжало ухудшаться. Во время своего визита его психиатр сказал, что у пациента наступит спонтанное улучшение, как только он поймет, что его поведение не приносит ему никакой выгоды. Еще через две недели психиатр согласился (по телефону), что это маловероятно, но добавил, что ухудшение состояния этого заключенного лишь признак его упрямства. Прошла еще неделя, и врач согласился, что арестант и в самом деле болен, но что он, врач, к сожалению, не может предоставить ему сейчас койку в своей больнице: свободных мест там нет. Таким образом, перед ним открывался простор для дальнейших увиливаний.
Миновала еще неделя. Я предложил, чтобы мы пошли до конца и начали взимать плату с тех, кто захочет прийти поглазеть на него (если желаешь еще и подразнить его — заплати дополнительную сумму). Позвонив одному из наших юридических консультантов, я осведомился, имею ли я право лечить этого больного против его воли (с учетом затягивания его перевода в другую больницу и тех ужасающих условий, которые он создал для себя и окружающих). Но юрист ответил, что нельзя, это стало бы нарушением его человеческих прав. Принудительное лечение дозволялось, лишь если пациент лишен способности решать за себя самостоятельно и если перед нами вопрос жизни и смерти (в данном случае дело обстояло не так). Тогда я спросил: а как насчет прав других заключенных, как насчет прав тюремных служащих? Неужели у них нет права спокойно пожить, вдыхая при этом воздух, лишенный зловония? Получалось, что нет: права человека не простираются настолько далеко.
В конце концов, донельзя раздосадованный этой канителью (всеми этими отсрочками и откладываниями в долгий ящик), я попросил нашего тюремного фотографа сделать снимки пресловутой камеры. Он внял моей просьбе. На другой день я в который раз позвонил психиатру и заявил, что если для этого пациента не подготовят койку, то я завтра же отправлю эти снимки лично министру внутренних дел, приложив к ним словесное описание камеры и осведомившись, считает ли он, что заключенные должны содержаться в таких условиях. Койка для нашего пациента тут же нашлась.
Впрочем, в защиту этого психиатра следует заметить: я уверен, что в его распоряжении действительно имелось мало коек, поскольку большинство койко-мест в его больнице было свернуто. Поэтому он испытывал на себе нешуточное давление, пытаясь подгонять свои диагнозы к доступным койкам, а не наоборот. Это «давление фактора коек», по сути, переросло в давление на интеллектуальную и нравственную честность. Возможно, в мыслях психиатра имел место следующий ложный силлогизм:
Этого человека нужно положить в больницу и разместить на койке.
