Кроме того, я не ожидал, что полиция станет предпринимать какие-то титанические усилия по поиску вора: мне лишь хотелось, чтобы она зафиксировала это преступление и ее статистика в результате чуть точнее отражала реальность. В конце концов, на манипулирование статистикой преступности уходит масса умственных сил, и обычно эти показатели стараются занизить. Но вот ведь неожиданность: как выяснилось, в данном случае полиции стоило бы предпринять подобные титанические усилия.
Через несколько недель вор вернулся в больницу «под клеем». Требуя выписать ему лекарство, он стал угрожать одному почтенному эскулапу и на некоторое время прижал его к стене в коридоре, после чего убежал. Два дня спустя, снова находясь под воздействием клея, он вломился в дом к очень старому человеку и жестоко избил его, в результате чего тот умер.
На другой день я увидел виновника в тюрьме. Он не слишком раскаивался в содеянном. Его больше волновало прибытие его «ящичка» (каждую неделю заключенным разрешено выбирать кое-какие мелкие радости из ограниченного набора; они оплачивают это из отпускаемых им средств) и его «пакета курильщика» — запаса табачных изделий, который выдают каждому по прибытии в тюрьму, исходя из почти совершенно справедливого предположения, что все преступники курят. Серьезность собственного преступления занимала его мало.
Можно сказать (и это будет, опять же, почти совершенно верно), что выделение табака заключенным считалось реализацией одного из прав человека: никто и не думал запрещать его ради их же собственного блага. У сидельцев послабее часто отнимали их табачный рацион, а тюремных служащих приходилось просить (обращаясь к ним «начальник» или «шеф») одарить огоньком. Это предоставляло тем сотрудникам тюрьмы, кто обладал большей склонностью к садизму, легкий способ приводить заключенных в состояние досады и раздражения, сообщая им, что огонек им дадут «в положенное время», и заставляя дожидаться его, хотя ничто не мешало тюремному служащему тут же дать заключенному прикурить.
Когда человек заперт в темнице, он либо думает о смысле жизни, либо (так бывает чаще) перебирает свои мелкие досады и варится в соку обиды, преувеличивая мелкие чужие прегрешения (допущенные по отношению к нему) и делая из них оправдания для своих будущих дурных поступков. Я нередко видел, как узников заставляют ждать без всякой видимой причины — кроме желания позлить их.
А гордый человек,
Минутной куцей властью облеченный…
[25]
Больше не находясь под действием клея, этот тип, накануне исколотивший старика до смерти, теперь волновался из-за того, что ему не доставили положенную порцию табака. Он переживал это как несправедливость и ущемление его прав.
В течение некоторого времени насилие в больнице, соседствующей с тюрьмой, стало настолько серьезным, что тюремный полицейский участок придал ряд своих сотрудников в помощь больничному отделу безопасности. Но это лишь усугубило положение, так как лежавшие в больнице осужденные правонарушители совершенно не боялись парней (и девушек) в голубой полицейской форме. Полицейские решительно отказывались предпринимать какие-либо действия даже против тех, кто (как они лично наблюдали) ведет себя агрессивно или совершает насилие. Они словно бы следовали негласному распоряжению держать статистику правонарушений на низком уровне, как будто их главная обязанность — предотвращать рост этих показателей, а не самого уровня преступности. Сэр Роберт Пиль перевернулся бы в гробу
[26].
Последней каплей для меня стал случай, когда медсестра, работавшая в отделении травматологии, рассказала мне, что ее ударил по лицу пациент — прямо на глазах у дежурного полицейского, который ничего в связи с этим не предпринял (лишь помешал больному повторить это действие). Он не арестовал ударившего и уж тем более не выдвинул против него обвинения.
Я направил письмо главному констеблю города
[27], жалуясь на инертность его подчиненных и описывая случай с этой медсестрой.
В ответном послании он заверил меня в том, что его сотрудники имеют строжайшие инструкции арестовывать каждого больничного правонарушителя, совершающего насильственные действия, и предъявлять ему обвинение. По сути, он как бы утверждал, что случившееся не могло случиться. Получалось, что медсестра, видимо, лжет или страдает каким-то психозом.
Я не считал слова медсестры ложью, но, конечно же, не мог выступить в суде и заявить, что я точно знаю, что она рассказала мне правду. Обычный гражданин мало что способен сделать в борьбе с административными препонами, если только он не станет воинствующим активистом, ведущим агитационные кампании.
Тем не менее мое письмо главному констеблю принесло некоторые плоды, хотя, опять-таки, я не могу поручиться за то, что здесь имелась причинно-следственная связь. Примерно через три месяца по всей больнице стали появляться полицейские плакаты, информировавшие общественность о том, что если кто-нибудь нападет на сотрудника больницы на ее территории, то будет арестован и обвинен. Я счел это признаком того, что моя тогдашняя жалоба была оправданна. Но можно было (на основании вышеизложенных фактов) сделать и еще один вывод: главный констебль — беззастенчивый лжец; скорее политик, чем полицейский. Он явно больше стремился угождать начальству, чем охранять покой общества; увы, в наши дни эта черта присуща практически всем главным констеблям, для которых предотвращение критики важнее, чем предотвращение преступлений.
Возможно, эти полицейские плакаты были лучше, чем ничего, но их нельзя было назвать приемлемыми; однако они многое говорили о нашей нынешней правоохранительной системе. В них выражалась идея о том, что реакция на преступное нападение зависит от того, кто напал и на кого, а также от того, где произошло нападение. Выходило, что больничный персонал снова становится «законной добычей» преступников, едва ступив за территорию больницы.
Несомненно, создатель плаката на самом деле не имел это в виду (и отношение полиции к жертвам, конечно, далеко не всегда было буквально таким). Но ясно, что решимость полиции предотвращать и подавлять преступность и преследовать преступников отнюдь не была абсолютной.
Я впервые осознал это (вернувшись на родину после многих лет пребывания за границей), когда стал заниматься пациенткой, которая стала жертвой преступления, казавшегося мне — и ей — весьма серьезным. К тому времени я частенько оказывался в деликатном положении: по утрам, в больнице, мне приходилось беседовать с жертвами преступлений (поскольку многие мои пациенты относились именно к этой категории), а днем в тюрьме по соседству я беседовал с виновниками преступлений. Мне приходилось сдерживать свою естественную предвзятость, настраивавшую меня против этих преступников: я должен был стараться видеть в каждом из них личность, а не просто представителя презренного или презираемого класса.
