Врач утверждал, что загрузил эти фотографии исключительно из любопытства, и мне хотелось ему поверить (в сущности, мною руководило чувство профессиональной солидарности).
Следует ли вообще считать такой проступок преступлением? Вопрос непростой. Основной довод в пользу признания его таковым — то, что без спроса на детскую порнографию не было бы и предложения. Однажды я выступал свидетелем по делу, которое можно было считать ярким подтверждением справедливости этого аргумента.
Как-то раз полиция явилась в мой больничный кабинет и спросила, не взгляну ли я на некоторые отвратительные видео, где запечатлено, как родители подвергают собственных детей сексуальным издевательствам. Кадры были добыты в одном из отдаленных полицейских округов, и тамошней полиции почему-то захотелось получить экспертное мнение откуда-то издалека. Мне сообщили, что общая длительность этих видеоматериалов — тридцать часов, заодно предупредив: некоторые из сотрудников полиции, просматривавших эти материалы, оказались так расстроены увиденным, что затем им пришлось даже взять отгул. А ведь эти ребята были, безусловно, не из тех, кто испуганно съеживается при первых признаках чего-то неприятного.
Дело было такое. Супружескую пару из небольшого и ничем не примечательного городка поймали на рассылке подписчикам (через интернет) фильмов об ужаснейших издевательствах — пытках, которым эти супруги подвергали собственных детей. В те дни передача данных по сети шла гораздо медленнее, чем ныне, и подозрение возникло из-за того, что они получали непомерные счета за телефон: суммы были на один-два порядка выше, чем у соседей.
Парочка соорудила камеру сексуальных пыток в своем доме, который снаружи походил на тысячи других. Это был прямо какой-то средневековый пыточный застенок. В данном случае мне было необходимо ознакомиться лишь с несколькими минутами материала, чтобы ответить на вопрос, интересовавший полицию.
Родители подвешивали своих раздетых дочерей вверх ногами — на цепях, прикрепленных к потолку. Мать, сама обнажившись, затем принималась стегать их чем-то похожим на длинные, тонкие гибкие ветки, крича, что они «плохие», что они заслуживают этого, и спрашивая, хотят ли они впредь быть хорошими. Схватив фаллоимитатор, она несколько раз подряд насиловала их, а затем насмехалась над ними, заявляя, что они якобы получают от этого наслаждение. Дети все это время молчали, что выглядело более зловеще, чем если бы они кричали от боли. Такое обращение словно бы являлось привычным для них. Как оказалось, так оно и было на самом деле.
Судя по всему, зрители платили по тысяче фунтов за доступ к такому видео.
А снимал все происходящее муж. После ареста он заявил, что жена действовала не по его приказу, а находясь под действием фармакологических средств. Он уверял, что перед каждой сценой давал жене дозу морфина и что это превращало ее в автомат, не обладающий собственной волей.
Если бы она действовала как автомат, она бы, конечно, не могла считаться виновной ни в каком преступлении. Полиция хотела исключить это как довод, который может послужить для защиты. И всего через несколько минут просмотра видео (на самом деле еще раньше — даже до того, как мне показали эти материалы) я сумел предоставить им убедительное свидетельство того, что эта попытка оправдания — нелепость, нонсенс с точки зрения фармакологии.
Было очевидно, что женщина в полной мере принимает участие в истязаниях собственных детей и что при этом она пребывает в состоянии крайнего возбуждения. Я снабдил полицию отчетом в несколько строк, и об этой линии защиты больше никто не поминал.
Однако, как ни удивительно, женщине был вынесен гораздо более легкий приговор, чем мужчине. Я так и не выяснил всех подробностей дела, но я знал достаточно, чтобы счесть эту разницу в приговорах более чем неожиданной. Каково бы там ни было точное распределение ответственности между ними, она принесла достаточно вреда, чтобы ей присудили максимальное наказание, пусть даже и такое же, как мужу (который был больше виновен). Всегда — это необходимо — существует какая-то максимальная строгость кары, уровень, выше которого наказание не может быть соразмерно вине участников (даже приблизительно). Если бы я не видел эти кадры собственными глазами, то не смог бы поверить, что родители вообще в состоянии так обращаться со своими детьми.
Но вели бы себя так эти родители, если бы не существовало спроса на подобные видео? Какими родителями они были бы тогда? И как они строили свое предприятие, как они отыскивали клиентов и тому подобное? С тех пор я никогда не мог, глядя на фасад такого дома, как у них (с виду вполне респектабельного), не задаваться вопросом: что же творится за этим фасадом?
Арестанты, обвиненные в преступлениях на сексуальной почве, считались среди других заключенных «законной целью» для нападений. Особенно опасным местом в этом смысле являлись душевые, потому что надзор со стороны сотрудников тюрьмы там был менее строгим, так что какая-нибудь тюремная банда могла очень быстро наброситься на жертву и избить ее. Жертву могли исполосовать бритвой или другим острым предметом. Одной из форм этого издевательства было «проведение трамвайных линий». Узники вплавляли два бритвенных лезвия в пластмассовую ручку зубной щетки и затем проводили ею по лицу атакуемого. Рана получалась неопасная, но она обезображивала лицо жертвы: два близких параллельных разреза невозможно было как следует зашить, поэтому оставался заметный шрам определенного, легко узнаваемого типа. Несколько раз сотрудники тюрьмы просили меня оказать помощь заключенным, которым только что «провели трамвайные линии». Время от времени ходили слухи о том, что тюремные служащие прикинулись, будто не заметили нападения на какого-то заключенного, к которому они сами относились с отвращением, но у меня никогда не было никаких убедительных свидетельств этого (что, пожалуй, неудивительно).
По мнению заключенных, всякий, кого обвинили в преступлении на сексуальной почве и кто пока содержался в предварительном заключении, был виновен. Презумпция невиновности была для них чепухой. Если кто-то просил о защите по Правилу номер сорок пять, они считали его человеком, совершившим преступление на сексуальной почве. Подобно тому как среди акушеров раньше бытовала поговорка «Один раз кесарь — всю жизнь кесарь» (если один раз женщине делали кесарево сечение при родах, все ее будущие дети тоже будут появляться на свет таким образом), в тюрьме говорили: «Один раз под Правилом — всегда под Правилом». Иными словами, заключенные обладали долгой «институциональной памятью», а их неформальная сеть распространения информации отличалась немалой прочностью и эффективностью. Никакой заключенный, вернувшись в тюрьму (даже после многих лет, проведенных на свободе), не мог долго утаивать от своих собратьев тот факт, что когда-то он «находился под Правилом».
Более того, сведения о том, что кто-то «находился под Правилом», просачивались из тюрьмы в район, где он жил (и где доминирующие ценности и этические нормы весьма походили на тюремные). По сути, такие районы являлись своего рода тюрьмами без стен и надзирателей, а ведь тюрьмы, сотрудники которых не контролируют ситуацию,— безусловно, самые жуткие; в них процветает самое жестокое и повсеместное насилие, и по этим признакам они значительно опережают все другие пенитенциарные заведения (как вам скажет любой заключенный, пускай и несколько пристыженно, ибо это подрывает их любимую идею о том, что арестанты и тюремные служащие — «они» и «мы» — смертельные враги).
