Такое поведение было совершенно не свойственно обвиняемому. Да, он был пьяница, но пьяница тихий, и худшие его прегрешения, когда он пребывал в подпитии, состояли в том, что он делал глупые замечания и не выполнял свои обязательства. Последнее он делал постоянно, испытывая терпение своих родных, работодателей и друзей. Однако прежде его никогда не арестовывали — даже за самое мелкое правонарушение. Более того, ему было уже за пятьдесят, а это весьма необычный возраст для того, чтобы встать на преступный путь.
Изучив записи о нем, я смог написать о нем отчет, где отмечал, что столь необычное поведение мог спровоцировать препарат, который он принимал. Было известно, что это лекарство иногда вызывает яркие галлюцинации (зачастую это происходит, когда его принимают с алкоголем), как и произошло в данном случае. Люди, страдающие галлюцинациями, могут со временем научиться распознавать их, но когда те начинаются внезапно, то больной поначалу считает их частью воспринимаемой им реальности — и нередко действует соответствующим образом (как и поступил этот человек). Коллега из больницы, соседствующей с тюрьмой, (куда более почтенный и заслуженный медик, чем я) написал свой отчет, подтверждающий мой.
Результат оказался точно таким же, как в предыдущем случае: обвиняемый получил срок в два раза меньше, чем если бы суд не ознакомился с нашими отчетами.
Но в этом случае (несомненно, проявив определенную непоследовательность) я все-таки решил, что назначенное судом наказание справедливо. Безусловно, отчасти тут сыграла роль мысль о том, что длительное расставание с алкоголем для него весьма необходимо и принесет ему немало пользы (как оно и оказалось впоследствии). И это притом что вообще-то я против идеи о тюрьме как о лечебном учреждении, словно это какая-то клиника для лечения преступных наклонностей как болезни.
В дальнейшем я неплохо узнал этого человека и проникся к нему не только симпатией, но и уважением. Он обладал высоким уровнем интеллекта; не будь у него такого пристрастия к спиртному, он мог бы сделать успешную карьеру — невзирая на свое скромное положение в начале жизни. Если не считать его слабости (ну да, она играла важную роль), это был человек с хорошим характером. Позже он признал, что отсидка оказала положительное влияние на его жизнь, хотя для него пребывание за решеткой было весьма неприятным, поскольку давало ему время хорошенько поразмыслить над собственной биографией, чего он прежде избегал. Лишь размышляя о своей жизни, человек постепенно может понять, как он способствовал своим несчастьям, и тем самым (возможно) избежать схожих ошибок в будущем, а заодно и противостоять захватывающей его обиде на весь белый свет, которая озлобляет и одновременно доставляет удовольствие. Мало кому из нас удается всего этого добиться в полной мере, и на нас производит сильное впечатление, когда мы наблюдаем такие успехи у других.
Он родился в семье представителей рабочего класса, в те времена, когда для него еще была регулярная работа на производстве. Детство у него выдалось тяжелое: те, кто родился в более позднюю эпоху, и вообразить себе не могут такие условия. К примеру, не было никаких домашних туалетов. На несколько домов приходилась одна уборная, находящаяся на улице и никогда не отличавшаяся удобством (зимой же пользоваться ею было и вовсе мучительно). Зато существовала социальная солидарность, придававшая теплоту человеческому существованию. Не было необходимости запирать входную дверь, ибо никто ни у кого не воровал — а не просто потому, что красть было особенно нечего. Всегда есть что украсть, и бедность лишь увеличивает максимальную ценность всего.
Хотя он ушел из школы в четырнадцать лет, как тогда было принято в этой среде (принято, поскольку, если бы он остался учиться дальше, это было бы непосильным финансовым бременем для его родителей, к тому же им не казалось, будто такое продолжение образования для него — верный путь от бедности к более обеспеченной жизни), он тем не менее получил (или приобрел самостоятельно) гораздо более качественное базовое образование, нежели то, которое обычно получают сегодня представители его класса. Он писал и говорил грамматически верно; обладал весьма обширным словарным запасом; у него были хорошо развиты логические способности; как показал его дальнейший профессиональный путь, у него был проницательный взгляд на окружающий мир и он много читал, причем умные книги. Ни по вкусам, ни по манерам он не был человеком ординарным; это была цивилизованная личность — невзирая на свою серьезную слабость. Он напомнил мне об одной вещи, которую я понял во время своего пребывания в Африке: бедность не равнозначна деградации.
Я провел много часов в разговорах с ним (столько, сколько я мог себе позволить), и одно его высказывание прямо отпечаталось у меня в памяти. Мы почему-то (не помню почему) заговорили об изобразительном искусстве, и я спросил, бывал ли он когда-нибудь в Национальной галерее. «Нет»,— ответил он. Я спросил: «Почему?»
—Мы думали — это не для таких, как мы,— ответил он.
«Не для таких, как мы» — эти слова открывали настоящие бездны. Передо мной был человек, который благодаря своему темпераменту и интеллекту получил бы от этой галереи больше духовной пищи, чем многие из тех, кто приходит туда из чувства долга,— но при этом его словно бы не пускала туда некая магнетическая сила отталкивания, действовавшая в его собственном сознании. Если немного изменить метафору, можно вспомнить блейковские «кандалы, что выковал ум»: яркое изображение важного жизненного явления, пример которого мы в данном случае наблюдаем. Мы сами для себя изобретаем трудности там, где их на самом деле нет. Уму и сердцу не страшна решетка на окне
[19].
После того как он вышел из тюрьмы, я продолжал наблюдать его как амбулаторного пациента в больнице по соседству. У меня не было никаких научных доказательств того, что это принесет ему какую-то пользу, к тому же я не располагал никакими медицинскими средствами, которые помешали бы ему пить. Но интуиция подсказывала мне, что простое проявление интереса к его жизни может подбодрить его. Уж не знаю, сыграл ли я какую-то роль в его трезвости, но он не пил по крайней мере те три года, что я продолжал его принимать: прежде в его взрослой жизни не случалось столь долгих периодов воздержания от спиртного.
Он всегда уверял, что пребывание в тюрьме было для него чрезвычайно целительным и благотворным. Он не верил, что без этой отсидки сумел бы перестать пить. Однажды, когда мы с ним в очередной раз болтали (не могу выразиться иначе — хотя, надо признать, такие разговоры случались у нас все реже по мере того, как увеличивался период его воздержания от алкоголя), я поинтересовался у него, что обо мне думают заключенные.
—Суровый, но справедливый,— ответил он.
Условно говоря, стакан был наполовину полон и наполовину пуст. Конечно, мне было приятно, что меня считают справедливым. Я хотел, чтобы меня знали и уважали как человека, который умеет отличать (и отличает) истинные несчастья от придуманных — и который всегда готов сделать все, что в его силах (не только в медицинском смысле), для того чтобы помогать заключенным и даже защищать их от несправедливости.
