В ответ я сослался на длинный перечень предыдущих дел, где суд счел его виновным, и он признал, что во всех этих случаях действительно виновен.
—Я ни разу тогда не отпирался,— пояснил он.— Да, это я провернул. Если б я и это дело провернул, я бы тоже не отпирался, но тут-то я ни при чем. Тут судебная ошибка, вот что это такое. Полиция на меня это дело повесила.
Опять же, его возмущение казалось мне довольно искренним, к тому же я не сомневался, что полиция иногда занимается фабрикацией доказательств, чтобы убедить суд признать человека виновным. В конце концов, полицейские тоже люди.
—А бывало, чтобы вы совершили какое-то преступление, но вас в связи с ним не поймали?— спросил я.
Лицо заключенного расплылось в улыбке: он явно вспоминал эти счастливые случаи (которых, как выяснилось, у него в жизни было множество).
—Да,— ответил он.
—Ив этих случаях, значит, не было никакой ошибки правосудия?
Он промолчал.
—Попробуйте представить себе, что ваш нынешний срок — наказание за эти случаи,— предложил я.
Конечно же, в этом своем рассуждении я не совсем добросовестно объединил (или попросту смешал) правосудие в строго юридическом смысле и, так сказать, в более платоновском. Может, он и распознал тут логическую несообразность; так или иначе, возражать мне он не стал.
Как и у многих заключенных, у него было какое-то детское отношение к государству: словно оно является (или должно являться) неким всеведущим и всемогущим отцом. И его шокировало, когда он обнаруживал, что этот родитель имеет слабости и недостатки. Он возмущался малейшими трещинами в свидетельствах полицейских против него (например, если речь шла о точном времени, когда что-то произошло), даже если это не влияло на приговор и никак не отражало их (и его) вину или невиновность. В его глазах такого рода недочеты полностью снимали с него вину за все его деяния. Он считал себя невиновным — поскольку другие виновны.
Я часто спрашивал арестантов, находившихся в предварительном заключении, намерены они признать себя виновными или нет. Обычно они отвечали: «Тут кой от чего зависит».
—От того, совершили вы это или нет?
—От того, что мой бриф (барристер, ведущий защиту) посоветует.
Вина или невиновность при этом почти не учитывались: вопрос был лишь в том, существует ли реальный шанс на оправдание.
Мне казалось (по крайней мере при абстрактном рассуждении), что систематическое облегчение наказания для тех, кто признал себя виновным уже на ранних стадиях судебного процесса, и более тяжелое наказание для тех, кого суд счел виновным и кто до последнего твердил о своей невиновности,— это несправедливо. Я полагал даже, что это, по сути, подрыв знаменитого права человека на справедливый суд. Такая практика сама по себе оказывает давление на обвиняемого, заставляя его признать себя виновным. И поскольку редко отсутствуют хоть какие-то улики против обвиняемого, даже если он невиновен, ему приходится взвешивать свои шансы вне зависимости от того, виновен ли он на самом деле.
Это превращает правосудие в какую-то игру в покер: кто первым сморгнет. От человека, который подвергся ограблению или нападению, вряд ли можно ожидать, что он станет думать, будто раннее признание имеет большой вес при рассмотрении этого преступления. Да, если правонарушитель упорно отрицает свою вину, это может несколько усугубить страдания жертвы, но суть всякого преступления — все-таки в первую очередь само его совершение, а не отрицание его.
Еще хуже выработка досудебных соглашений, когда человека обвиняют в серьезном преступлении, а он (через своего адвоката) соглашается признать себя виновным в чем-то менее серьезном, с чем соглашается и сторона обвинения.
Система уголовного судопроизводства не должна походить на восточный базар, где торговец и покупатель торгуются о цене, которую нужно заплатить. Это плохо для обеих сторон. Я знавал адвокатов, поощрявших или уговаривавших своих невиновных подзащитных, чтобы те согласились с незначительным обвинением, тем самым побыстрее покончив со всем этим делом и избежав возможности осуждения по более серьезному обвинению. И я не раз видел, как сторона защиты принимает раннее признание вины в более мелком преступлении, хотя обвиняемый явно виновен в более тяжком. Правосудие не состоит в том, чтобы признавать вину некоторых людей в большем, нежели они совершили, а некоторых — в меньшем, чтобы условный среднестатистический приговор был «приблизительно справедлив». Человек должен быть оправдан судом, если он не совершил преступления, и осужден, если доказано, что он совершил преступление,— ни больше ни меньше.
Существует два довода в пользу системы досудебных сделок и добывания быстрых признаний вины.
Первый аргумент: она ускоряет (а значит, «улучшает») правосудие, ибо быстрота (не путать с безрассудной стремительностью)— один из элементов идеального правосудия. В этом явно что-то есть. Никто не хочет загромождать суды безнадежными делами, когда адвокаты обвиняемого упорно бьются до последнего (помимо всего прочего, это еще и сопряжено с огромными финансовыми расходами). Какой вес придавать этому доводу? Это вопрос личного суждения, так как здесь мы не имеем дело с каким-то фактом, который можно точно установить.
Второй аргумент выглядит менее убедительно. Сравнительно быстрое признание вины воспринимается как аналог раскаяния, а раскаяние считается признаком того, что вероятность рецидива будет ниже.
Обе составляющие этого довода кажутся мне сомнительными. О раскаянии человека не следует судить по какому-то признанию, из которого он извлекает очевидную выгоду. В любом случае не существует способа доказать искренность раскаяния человека, а связь между раскаянием (пусть даже искренним) и вероятностью повторного совершения преступления вовсе не прямая. Всякий раз, когда я выхожу из себя, я искренне в этом раскаиваюсь, однако я бы не хотел утверждать, что в результате я больше никогда не стану терять самообладание, даже если мое раскаяние каким-то образом удлиняет интервалы между такими поступками. Раскаяние в преступлении не равнозначно гарантии того, что обвиняемый никогда больше не совершит аналогичного преступления. Да и в любом случае человека следует наказывать за то, что он совершил, а не за то, что он может совершить в будущем.
За годы работы в тюрьме я постепенно менял точку зрения на эту проблему, пока не столкнулся (в теории — да и на практике, насколько это было для меня возможно) с системой условно-досрочного освобождения (УДО), которая по сути своей произвольна и несправедлива.
Еще на заре моего тюремного периода я совершил одну колоссальную ошибку. Человек, находившийся в предварительном заключении (его обвиняли в опасном акте насилия), стал рисовать в своей камере. Как часто бывает с узниками, которые пристрастились к изобразительному искусству, рисунки у него получались тревожащими, леденящими кровь, ужасными по выбору тем. Несколько раз он изображал человеческое глазное яблоко, проткнутое кинжалом. Поскольку до попадания за решетку он нанес одному человеку серьезную травму глаза, я отправил копию рисунка судье, который вел его дело,— как бы намекая, насколько опасен этот заключенный. На первый взгляд такое действие может показаться разумным, однако на самом деле оно таковым не было, к тому же оно являлось не только ошибочным, но и несправедливым.
