Снова шел дождь. Она переходила Вторую авеню на светофоре. Стоило ей ступить на мостовую, как ехавшая на красный свет машина окатила ее водой из лужи.
–Эй!– взвизгнула она.
–Подавись, сестрица,– бросил ей в ответ водитель, сворачивая за угол.
Сапоги, ноги и плащ – все залепило комками грязи. Она стояла на тротуаре и дрожала.
И город отозвался на ее попытки.
Она выходила из здания на Уан-Астор-плейс с большим портфелем, полным партитур и остановилась поправить на голове косынку. Хорошо одетый мужчина с кейсом у нее за спиной сунул ручку зонтика между ее ног. Она охнула и уронила портфель.
Город отзывался, отзывался и отзывался.
Но и попытки ее довольно быстро меняли свой характер.
Старый алкаш с ввалившимися щеками протянул руку и пробормотал что-то неразборчивое. Она бросила ему бранное слово и зашагала дальше по Бродвею, мимо входов в кинотеатры.
Она перешла Парк-авеню, не обращая внимания на светофор, заставляя водил раздраженно жать на тормоза; теперь она использовала это слово довольно часто.
Обнаружив, что пьет с мужчиной, касавшимся ее локтя своим за стойкой бара для одиночек, она почувствовала, что вот-вот брякнется в обморок, и поняла, что ей пора домой.
Но Вермонт остался так далеко…
Спустя несколько дней она поздно вернулась из Линкольн-центра и сразу пошла спать. Уже засыпая, она услышала какие-то посторонние звуки. Звуки доносились из гостиной, из темноты. Она выскользнула из кровати и подошла к двери. Потом просунула руку в дверь, и пошарила по стене в поисках выключателя, и нашла его, и щелкнула клавишей. Черный мужчина в кожаной шоферской куртке пытался выйти из ее квартиры. В первое мгновение после того, как зажегся свет, она успела заметить, что на полу за спиной у мужчины стоит ее телевизор, что замок и задвижка на входной двери вскрыты, причем каким-то новым, хитроумным способом, о котором не писал еще «Нью-Йорк мэгэзин» вразделе, посвященном квартирным кражам, и что мужчина запутался ногой в телефонном шнуре, который она специально попросила сделать подлиннее, чтобы она могла брать телефон в ванную, потому что не хотела пропустить ни одного делового звонка даже когда принимает душ; все это она увидела как бы издалека, но одну деталь разглядела совершенно отчетливо: выражение лица грабителя.
Что-то в выражении этого лица показалось ей знакомым.
Он уже почти открыл входную дверь, но теперь закрыл ее обратно и щелкнул задвижкой. Потом шагнул в ее сторону.
Бет отступила назад в темную спальню.
Город отозвался на ее попытки.
Она прислонилась к стене у изголовья кровати и дрожащей рукой нашаривала телефон. Его силуэт заполнил дверной проем, темный на светлом, очень светлом фоне.
Она не могла бы утверждать этого наверняка по силуэту, но каким-то образом она твердо знала, что он в перчатках, а значит не оставит на ее теле следов кроме иссиня-черных с кровавыми прожилками синяков там, где лопнут под кожей сосуды.
Он подступал к ней, разведя руки в стороны. Она попыталась перепрыгнуть через кровать, и он схватил ее со спины, порвав ночную рубашку. Потом охватил рукой шею и дернул назад. Она упала с кровати ему на ногу, и от неожиданности он отпустил ее. Она выскочила из спальни в гостиную и получила, наконец, передышку для того, чтобы испугаться. Сейчас она умрет, и умрет в страхе.
Он загнал ее в угол между гардеробом и секретером и ударил ногой. Нога его угодила ей в бедро, и она съежилась, подобрав под себя ноги. Она словно закоченела.
Он наклонился и дернул ее вверх за волосы. Ударил головой о стену. Комната пошла кругом; она словно катилась с края света. Он снова двинул ее головой о стену, и она почувствовала, как намокают от крови волосы над ее правым ухом.
Когда он попытался повторить это в третий раз, она вслепую дотянулась до его лица и впилась в него ногтями. Он взвыл от боли, и она оттолкнулась от стены, охватив его за поясницу. Он отшатнулся назад, и они оба, запутавшись руками и ногами, вывалились на крошечный балкон.
Бет приземлилась на пятую точку, больно приложившись о ящики с цветами спиной и ногами. Она попыталась встать на ноги, и ногти ее вцепились в его рубаху под расстегнутой курткой, разрывая ткань. Ей удалось-таки встать, и теперь они боролись молча.
Он рывком развернул ее и прижал спиной к чугунному парапету. Лицо ее запрокинулось.
Они стояли в окнах, глядя на нее.
Как в тумане она видела их лица, видела их выражения. Как в тумане, она слышала их дыхание в унисон, полное ожидания и восхищения. Как в тумане.
Черный человек ударил ее по горлу. Она задохнулась и начала терять сознание, не в силах набрать воздуха в легкие. Дальше, дальше перегибал он ее через парапет, и теперь она смотрела вверх, прямо вверх, в сторону девятого этажа и выше…
И там наверху горели глаза.
Слова, которые Рей Глисон произнес в тот редкий момент, когда он был тем, в кого превратился, слова, полные безнадежности и окончательности выбора, к которому принудил его город, эти слова вернулись к ней. В этом городе нельзя выжить без чьей-то защиты… нельзя жить вот так, подобно обезумевшим крысам, не уделяя времени какой-то богом проклятой, неведомой твари… нельзя выжить, не воззвав к какому-то жуткому…
Богу! Новому богу, древнему богу, вернувшемуся в мир с глазами голодного ребенка, безумному богу тумана и уличного насилия. Богу, которому нужна паства, который предлагает выбор: пасть жертвенным агнцем или жить, будучи свидетелем смерти других жертв. Богу, подобающему нынешнему времени, богу улиц и горожан.
Она пыталась визжать, звать на помощь Рея или режиссера, стоявшего в окне спальни девятого этажа со своей длинноногой манекенщицей из Филадельфии, истово молившихся своему богу, звать других, бывших на той вечеринке, когда Рей дал ей шанс вступить в их конфессию. Она хотела избежать необходимости делать выбор.
Но черный человек ударил ее по горлу, а теперь схватил ее, одной рукой за грудь, второй за лицо, запах кожаной куртки бил в ноздри даже сквозь густевший туман. И она поняла, что Рей заботился о ней, хотел, чтобы она воспользовалась предложенным ей шансом, но она приехала из мира маленьких белых спальных корпусов и сельских пейзажей Вермонта – из ненастоящего мира. Настоящий мир был здесь, и наверху над ней был бог, правивший этим миром, и она отвергла его, она отвергла одного из его священников и слуг. Спаси меня! Не заставляй меня делать это!
Она знала, что должна воззвать к этому богу, попытаться завоевать его расположение. Я не могу… спаси меня!
Она забилась, издавая жуткие мяукающие звуки в попытке сложить слова для крика, и вдруг переступила черту и завизжала в отдающем эхом дворе – голосом, какого не дано было Леоне Чиарелли.
–Не меня! Его! Возьми его! Я твоя, я люблю тебя, я твоя! Возьми его, не меня, молю тебя, возьми его, его, его, я твоя!
