А утром пришёл Никита. Инна, подскочив с дивана, кинулась к нему, но увидела его лицо и остановилась в страхе.
– Нет, только не говори, что… Пожалуйста, нет…
Никита смотрел на нее со смесью острой жалости, вины и горечи. И этот его взгляд убивал. В сердце будто разом впилось тысячи ледяных игл. Только не это! Только не самое худшее!
– Что с ним?! – выкрикнула Инна.
– Мы не нашли его. Инн, я только что из полиции. Мы посмотрели записи с камер. В общем, опер говорит, что Митю, скорее всего, забрали. Просто он свернул за поворот и всё. Исчез.
– Как забрали? Что значит – забрали? Что значит – исчез? Кто его мог забрать? Зачем? – захлебываясь рыданиями, кричала она.
Но Никита молчал.
глава 17
В доме стоял терпкий запах успокоительных капель. От них плыла голова, а тело казалось ватным. Инна сидела на диване в оцепенении и неотрывно смотрела перед собой в одну точку.
А всего час назад она опять билась в истерике. Потому что после слов «Митю забрали» в голове всплывали картины одна другой страшнее. Обрывки жутких происшествий из новостей, которые она всегда старалась не слушать и не читать. Однако что-то как-то да отложилось в памяти, и теперь страх в воспаленном мозгу рисовал сплошные ужасы.
Внутренности выкручивало от мысли, что её мальчика мог кто-то обидеть. Она металась, кричала, сгибалась пополам, задыхаясь. Никита ловил её, прижимал к себе, что-то говорил, но все его слова тонули в горестном крике.
Кажется, Инна обвиняла его. Колотила в грудь, хлестала куда придется, пыталась вырваться, но он не выпускал, пока она, истощив все силы, не обмякла. Потом опять заставил выпить это чертово успокоительное. И теперь она сама себе напоминала полудохлую рыбу.
Правда, внутри все равно жгло и кровоточило.
«Маленький мой, где же ты? Прости, что не защитила… – шептала про себя. – Что не уберегла».
И как назло, вспоминалось всё самое плохое. То, о чем и прежде думать было стыдно. А сейчас – вообще хоть в петлю лезь от ненависти к самой себе, от чувства вины.
Буквально на днях он нарисовал картинку «Моя семья». Обычный детский рисунок: домик, полянка, солнце, мама, папа и ребенок.
«А где Маша?», – спросила тогда Инна. Митя юлил, придумывал отговорки, но пририсовать сестру отказался наотрез. Дошло до слез, криков и стояния в углу.
Господи, зачем она к нему так прицепилась с этим рисунком? Как могла она свою горечь выплеснуть на него?
И тут же вспомнилось, как он выспрашивал у нее жалобно, кого она больше любит: его или Машу. И почему-то так расстраивался на ее ровное: «Одинаково». Ну, что ей стоило хоть раз его утешить? Сказать, что, конечно же, он ей безумно дорог? Что бесконечно любим? А она ещё и Никиту ругала, когда тот шёл у Мити на поводу и потворствовал его капризам.
Один раз они даже поссорились с Никитой. Не глобально, но оба остались друг другом недовольны. Это как раз тогда всплыли Митины прогулы, и её вызвали в школу. Было самое начало второй четверти. Сначала Инна долго уговаривала Аллу Арнольдовну приехать посидеть с Машей. Та долго возмущалась, но все же приехала. И, как всегда, наговорила кучу «напутственных слов» так, что Инна шла в школу уже вся на взводе. А Митька семенил рядом, еле поспевая за ней, и испуганно частил:
– Она – сама плохая! Она – злючка!
– Может, это Оксана Викторовна заставила тебя сбегать с уроков? – строго спрашивала Инна.
В школе она слушала про Митины выходки и сгорала от стыда. А когда шли обратно, то не разговаривала с ним. Он дергал ее за рукав пальто, заглядывал снизу, хныкал и поскуливал: «Мам, ну, прости. Ну я так больше не буду. Мам, ну говори со мной!».
Что она ему тогда сказала? Что он ее опозорил и говорить с ним ей не хочется. Господи, лучше бы тогда она язык свой проглотила. А хуже всего то, что именно так с ней поступала мать. Всегда. За малейшую оплошность. И она, сама того не замечая, поступала так же, словно забыла, какой несчастной, нелюбимой и брошенной чувствовала себя в детстве...
А потом, вечером, Никита вернулся с работы и стал общаться с Митей, как ни в чем не бывало. Инна его одернула:
– Ты что, не понимаешь? Он наказан! Он почти неделю сбегал с уроков. Врал мне, тебе, учителю. Переругался со всеми одноклассниками. Девочку обозвал и толкнул.
– Может, были причины?
– Были, конечно. Как Маша родилась, причина у нас одна – ревность. И желание привлечь к себе внимание всеми правдами и неправдами. Но мы не должны потакать его капризам.
– И что ты от меня хочешь? – устало вздыхал Никита.
– Чтобы ты был со мной солидарен! А не показывал, какой ты хороший и добрый, и какая я плохая и злая.
– Инн, по-моему, ты раздуваешь из мухи слона. Митька уже и так все понял. Ему сейчас плохо. Вон сидит у себя несчастный. Ревет. И мы должны делать вид, что нам все равно? Или что так и должно быть? Ну, брось. Меня мать и не за такое не наказывала. Да она меня вообще не наказывала ни за что.
– Ну, знаешь ли… Я же его не бью, не ругаю, но он должен понять, что мы его поведением недовольны.
– Ну, считай, ты уже всё ему показала, – упрямился Никита. – Правда, Инн, хватит. Мне вот мать всегда говорила: ребенку должно быть дома хорошо.
Инна тогда спорить не стала, но немного обиделась на Никиту, что не поддержал. А сейчас сердце кровью обливалось: два дня она не подпускала к себе Митю. Два дня не замечала его несчастных глаз. Потом он порезал руку, и, конечно, она сразу и простила, и утешила, и пожалела.
А сейчас думала про те два дня, и горло сдавливало. Как она могла быть такой жестокой к нему, такому родному, маленькому.
А ведь была еще та безобразная пощечина…
* * *
– Инн, тебе надо поспать, – сквозь гул в ушах различила она голос Никиты.
Он присел рядом, приобнял ее, успел даже коснуться губами виска. На миг захотелось прильнуть к нему, снова почувствовать крепкие руки, но тут же откликнулось жгучей болью: он другую обнимал. Целовал другую… Он предал их.
Вялый язык не слушался, и Инна, поморщившись, отклонилась. Впрочем, Никита понял и без слов. Убрал руки и отодвинулся. И сразу стало холоднее.
