– Правда-правда, – рассеянно отвечает муж, заплетая длинные волосы Мари в две тугие косы.
– Дашь порулить?
– Тебе ещё рано.
– А за конфету? – деловито прищуривается маленький делец и, расценив повисшее молчание за согласие, вдохновенно добавляет: – У меня их несколько, но ты выбери "Твикс"! Им всегда можно поделиться... например со мной.
Усмехнувшись себе под нос, перевожу взгляд на ловкие мужские пальцы, подхватывающие и переплетающие между собой чёрные пряди. Ежедневные тренировки на младшей сестре не прошли бесследно – Жека легко может дать фору любому парикмахеру.
– Не люблю сладкое, – качает он головой, наблюдая, как уже Мари шустро выкладывает в тарелку брата ложку каши. – Но так и быть, пойду тебе навстречу – доверю руль сразу как победишь меня в боксёрском спаринге. Тренируйся, малыш, и моё согласие в твоих руках. Даю слово.
Когда-то Жека станет отличным отцом, жаль без моего в том участия. Напоминание о собственной неполноценности клокочет где-то в глотке желанием разразиться истеричным смехом, но я молча продолжаю цедить свой кофе, рассматриваю сосредоточенное лицо мужа, отчаянно пытаюсь запомнить как меж приоткрывшихся губ, высовываясь от усердия, мелькает кончик его языка и в особенности то, как очаровательно он улыбается. Я и забыла, каково это испытывать на себе обожание любимого человека, страсть не в счёт, слишком она мимолётна.
– Может ну его, этот садик? Сходим на карусели или в парке погуляем.
Жека смотрит на меня внимательно, будто считывает всё, о чём я так громко мечтаю. Словно чует моё желание урвать у судьбы хотя бы один день счастья и насквозь видит сокровенные фантазии, в которых эти шкодливые двойняшки только мои и его. Больше ничьи.
– Не стоит, – наконец произносит он, снимая с плеча бирюзовую ленту, и разом помрачнев, принимается завязать её аккуратным бантом на кончике косички.
И правда, не стоит. Нам будет легче пережить разрыв отношений, так и не узнав, какими светлыми, мягкими, нежными красками их мог бы расписать обычный детский смех.
– Тогда я к Дари забегу, – прокашливаюсь, скрывая горький налёт сожаления в моём голосе, затем перевожу взгляд на разочарованных двойняшек. – Хорошего вам дня, проказники!
– Спасибо! – отзываются они слаженным хором.
И снова лгу – вид счастливой сестры на сносях тяжелое испытание. Что-что, а вредить малышу чёрной завистью в мои планы не входит. На самом деле, миновав поворот к родительскому дому и трижды перекрестившись, захожу во двор старой Розы.
– Явилась, безбожница, – не открывая глаз "приветствует" меня шувани. В этот раз она сидит на крыльце, подставив солнцу рябое от пигментных пятен лицо с крючковатым носом, усиливающим сходство своей обладательницы с большой говорящей совой, и пыхтит зажатой меж узловатых подрагивающих пальцев самокруткой.
– Не прогоняй, меня беда привела. Проси что хочешь, только помоги семью сохранить.
– Чью? – выдыхает она с облаком вонючего густого дыма.
Я недоумённо перевожу взгляд с дрожащего подбородка, увенчанного крупной бородавкой на жуткие белесые глаза, заинтересованно выглянувшие из-под лысых век. Хоть бы склероз... Будет обидно, если старуха успела тронуться умом.
– Семью мою сохрани, говорю, – на всякий случай повышаю голос, вдруг у неё и со слухом беда. – Зачать не могу. Говорят, ты всем помогаешь, вот и меня выручи. Что хочешь про...
– Захлопнись, – беспардонно обрывает меня Роза. – Из твоих рук только ядом травиться, гюрза. Не ищи здесь спасения, только время зря теряешь.
Растерянно отступаю назад, пытаясь сообразить, каким образом этой ведьме в безразмерных калошах и засаленном махровом халате удаётся подавлять меня своим превосходством. При мне и красота, и молодость, и достаток какой-никакой, а рядом с ней колбасит как ту тлю порывом ветра.
– Что я тебе такого сделала?! Не во вред же прошу, – вскрикиваю, напоровшись спиной на куст алычи, коих у Розы полный двор. Острые шипы, пробив ткань джинсовой куртки, упираются в лопатки и поясницу, давят остро, болезненно, но кожи не протыкают. Будто ждут её команды, чтобы впиться – откуда только мысли такие бредовые? – Отчего во мне ещё хлеще взвивается ярость. Ну почему нужно быть такой вредной? Почему меня все, абсолютно всё: сестры, ведьмы, даже некогда любящий муж – футболят, как пустую жестянку? Парой рывков выпутавшись из западни, сердито сплёвываю под ноги олимпийски спокойной шувани и, вздёрнув подбородок, шиплю чужим надорванным голосом: – Тоже мне великая ведунья! Даром только нахваливают.
– Хвалят те, кто с миром в сердце пришел, а не с камнем за пазухой. Пока не исправишь всё, никто тебе не поможет. Покайся, тогда и сама не спятишь.
– Без советчиков разберусь, – огрызаюсь, пиная ветхую калитку. Колено тут же пронизывает болью, а на погнутом гвозде, торчащем из штакета, победным трофеем остается реять клок моей юбки. Ещё одно доказательство, что все против меня.
– Разберись-разберись. Времени-то у тебя совсем мало.
Ага. Тоже мне Америку открыла, шарлатанка. Ноги моей здесь больше не будет!
Рада
Скоро наступит ночь. Из окна спальни видны перистые облака, подсвеченные красной вечерней зарёй, блестят черепицей крыши соседних домов и если подняться на ноги, то можно увидеть, как плавно открываются ворота, впуская машину хозяина. Затаив дыхание вслушиваюсь в тихий рокот мотора, радостное повизгивание псов, топот детских ног на первом этаже. Откуда-то слева, скорее всего с кухни, Мари кричит, чтобы Миро не вздумал снова скормить коту её мороженное. О том, где и как сорванцы провели этот день можно только догадываться. Следом несколько мгновений тишины, за которые мощный всплеск волнения до мелких судорог леденит нутро. По затекшей спине цепочкой колющих импульсов проносятся мурашки, частично отвлекая от нестерпимого желания воспользоваться туалетом, но в этом теперь моя главная проблема – сидеть у запертой двери, не имея к кому обратиться с такой деликатной просьбой. Помню, когда-то считала, что в заточении самое страшное голод. Да где там! Самое страшное – бояться пошевелиться, чтобы случайно расслабившись не оставить лужу на полу. Даже не представляю, как сосредоточилась бы на объяснениях с мужем, сгорая от подобного позора.
Тяжёлые шаги по дубовым ступеням, щелчок открываемой защёлки, и вот уже лёгкая рябь мурашек перерастает в полноценную нервную тряску.
Драгош входит неторопливо, плавно, ломая собою полосу пыли пляшущую в закатном луче. Его пальцы нервно играют зажигалкой, разительно противореча безликому спокойствию голоса:
– Что ж ты прячешься, Рада... неужели за пару дней дозрела до должного трепета перед мужем? Это было бы полезно, если своевременно. Теперь уже не дрейфь, всё равно опоздала.
Я ничего не отвечаю, да и при всём желании не смогла бы – разящий от него запах сигаретного дыма затягивается на горле душной удавкой. Сколько времени Драгош не курил, года три – четыре? Судя по стойкому табачному шлейфу, он уже трижды успел оторваться за всё время разом. Из-за меня. Всё не так конечно, но как-то не до подбора правильных слов, когда единственное на что я способна, это таращиться ему в спину, сидя на корточках и стискивая зубы, чтобы не обмочиться если не от недержания, то от страха точно.
