Он не оборачивается.
Что-то оглушительно тикает, словно часы. Его шаги. И когда глаза застилает обжигающей мутью слёз, всё рушится окончательно. Потому что в проеме каменной арки парень нос к носу сталкивается с Дари – моей старшей сестрой.
Мой выдох застревает в груди тревожным спазмом.
Если у наших отношений ещё теплились какие-то шансы, то в этот самый миг догорает их тень.
Паша идёт дальше, невозмутимо огибая застывшую фигурку Дари. А она так и стоит столбом, в алом концертном платье с пёстрым платком на плечах – точной копией моего. Не моргает, кажется, даже не дышит. И в глазах её чёрных не то ужас, не то осуждение.
– Любишь? – потрясение немного смягчает её резковатый голос, но в лице этой мягкости не остаётся ни грамма. Оно преисполнено ужаса. Пожалуй, Дари спокойней восприняла бы убийство, чем позорную связь с человеком других устоев. – Рада, повтори-ка ещё раз, что ты сказала?
– Люблю! – Дерзко задираю подбородок, пряча в складках цыганской юбки кулак с зажатым в нём подарком. Если родня о нём прознает, то придушит этой же цепочкой, не медля ни секунды.
– Сумасшедшая... – карминовые губы сестры кривит гримаса отвращения.
– А что такого? – ждать извержения долго не приходится. Я захлёбываюсь от негодования, нажитого годами покорного молчания. Дари – моя одногодка, родная дочь вырастившей меня женщины, самый близкий и дорогой человек, но сейчас я не собираюсь щадить её чувства. Никогда ещё вопрос свободы от ненавистных законов не стоял так остро.
– Ты путаешься с гаджо*, вот что! Бесстыже попираешь честь семьи, которая тебя вырастила. Чего тебе не хватает? Хотела доучиться – пожалуйста, не понравились женихи – отец выставил сватов ни с чем. Такова твоя благодарность? Тебе уже восемнадцать, ещё год другой и кому ты нужна будешь? Старая и строптивая как необъезженная кобылица.
– А что, лучше как ты, стать немой прислугой для блудливого кобеля? Да я лучше сдохну, чем скачусь в это средневековье!
Увесистая пощёчина глушит все звуки, замораживая левую половину лица. А вторая, справа, вдруг придаёт им небывалую чёткость.
– Дрянь. Неблагодарная, распутная дрянь, – сестра умолкает, затем медленно – очень медленно, с почти осязаемой материнской болью, поправляет приспущенный Князевым вырез моей блузы. – Но самое страшное даже не это. Ты как гадюка, Рада. Тебя пригрели на груди: несчастную, никому не нужную. А ты жалишь. Ты о ком-нибудь, кроме себя думаешь? О матери больной, о сестре младшей, Заре? Кто её в жёны возьмёт, если пойдут слухи о таком позоре? Нет, не думаешь. Зачем? Лучше жить себе в удовольствие, высмеивая мою долю, и потом принести в подоле. Продать родное дитё за сотню баксов, как тебя продали. Дурная в тебе кровь. Бесовская. А ещё нос задираешь.
– Дари, я всего лишь свободы хочу. Почему ты меня не слышишь?!
– Потому что слова это пыль. А вижу я даже больше, чем ты думаешь, – сестра передёргивает плечами, словно стряхивая мой виноватый, немного неровный тон. Такая юная и одновременно взрослая, что рядом с ней я чувствую себя капризным ребёнком. И только трясущиеся пальцы выдают то, как тяжело ей даётся внешнее хладнокровие. – Зря я ляпнула, что ты хорошо танцуешь, в следующий раз пусть ищут замену больным в другом месте. Больше я тебя под свою ответственность брать не стану. Пошли. Мать звонила, сказала, чтоб к её возвращению ты была дома. У неё какая-то новость важная.
В последний раз под "важной новостью" скрывалось заявление, что мне пора бросить школу. В то время как Дари и Зара с горем пополам окончили по девять классов, я с большим трудом всё же отвоевала право отучиться все двенадцать, но уже тогда стало ясно, что дальнейшее поступление равносильно шансу слетать на Марс. Так что в одном можно быть уверенной наверняка – ничего хорошего мне эта новость не сулит.
Гаджо* – человек воспитанный вне рамок цыганской культуры, отвергающий цыганские ценности. Обмануть такого не считается грехом.
Глава 2
После нашей перепалки что-то в поведении Дари неуловимо изменилось. Она будто стала ещё более замкнутой и за всю дорогу домой не проронила ни слова. Всё взвешивала что-то в уме, прикидывала, однако думы эти едва ли грозили мне разоблачением, ведь мы всегда стояли горой друг за друга. А вот чрезмерная резкость вполне могла её ранить.
Эх, жаль слово не воробей. Любые намёки о неверности мужа сестра воспринимает крайне болезненно, упорно хороня в себе эту горечь. Страдает, но терпит. Ради чего, спрашивается, так жить?
Дома как всегда шумно. Очень шумно. И источник периодически переходящего на ультразвук визга, отнюдь не полуторагодовалая дочь Дари, что было бы простительно, а наша младшая сестра – настоящий ураган в юбке.
Шестнадцатилетняя Зара спит и видит, как выскочит замуж за соседского внука – Драгомира, или Драгоша, как у нас принято сокращать это имя, и искренне верит, что тот в свои двадцать остался холост исключительно из желания дождаться пока она "созреет". Вот и изгаляется, репетируя роль единоличной хозяйки его трёхэтажного особняка.
Слухи о нём ходят самые разные. Достоверно известно лишь то, что мать у Драгоша русская, а сам он вырос на юге страны, куда лет десять назад переехала его семья, поближе к собственному заводу по производству металлоизделий. Говорят, парень очень хорош собой, как и большинство полукровок. Но если он хоть вполовину перенял отцовский нрав, то Заре можно только посочувствовать. Впрочем, поделом ей.
– А этот палас кто будет чистить, я что ли?!
Задрав головы кверху, мы с Дари наблюдаем как краснощёкая запыхавшаяся Зара бойко перекидывает через перила второго этажа золотисто-бордовый рулон.
Дорожка грузно пикирует вниз – едва ли не на голову помощницы по хозяйству, которую Нанэка наняла выполнять особо грязные дела. Мы с Дари под картинно-страдальческий вздох младшей сестры помогаем скрученной артритом женщине растянуть палас на заборе. Зара никогда не отличалась ни состраданием, ни тактом. Пожалуй, ей даже доставляет удовольствие без конца донимать прислугу, подчёркивая свою власть.
– Ходят слухи, что Драгош на днях приезжает, – сестра говорит тихо, тщательно выравнивая свой край паласа, но в глаза мне по-прежнему не смотрит. – Кажись, мелкая опять сватов ждёт.
– Я уже сама готова идти с поклоном к его семейке, лишь бы этот дурдом поскорее съехал.
– О себе пекись, – бормочет Дари, и от её занудно-назидательного тона становится тошно. Но она безжалостно добивает: – А лучше бери с неё пример, за гаджо тебя всё равно не выдадут.
– Дари, там скоро Сонька твоя проснётся, – свешивается через перила Зара, опережая готовую сорваться с моих губ колкость – Лучше за дочерью следи, чем выполнять чужую работу. Или хочешь, чтоб муж запретил тебе её воспитывать? – Последнее она произносит так, будто выкидывает козырь. Веский, неоспоримый.
Дари, суетливо подхватив юбку, кометой бежит в дом, а я смотрю ей вслед, как никогда отчётливо понимая, что не хочу такой жизни. Не хочу зависеть от прихотей какого-то зажравшегося кретина, рожать от него детей и не иметь никаких, абсолютно никаких прав на собственные решения и ошибки.
