Визит врача запоминаю смутно, обезболивающие со снотворным делают своё дело, наваливаясь тягучей сонливостью. Но перед тем как вырубится, говорю матери то, что должен был сказать давно — о своём решении переехать к бабушке. Она пытается противиться, уговаривать, но я не спрашиваю. В этом доме мне действительно не место.
Чуткий сон под утро тревожит слабый шорох. Или приглушенный всхлип? Спросонья не понять, да и глаз при всём желании не разомкнуть. Волос на макушке невесомо что-то касается, поглаживает… что-то призрачное как робкий луч солнца.
Оно вскоре исчезнет, но тепло этого наваждения ещё долго останется со мной, успокаивая истерзанные нервы слабым запахом айвы. Оно станет щемить и тревожить, тенью преследуя на каждом шагу моей новой жизни. Долгие дни будут сменяться неделями, а недели — месяцами… пройдёт год, затем полтора, но я продолжу неизменно тосковать о нём одинокими ночами, потому что, уехав, я словно вырвал из груди и оставил позади часть себя. Лучшую свою часть.
Я мысленно умираю
Почти два года спустя
Ринат
Пыльный «Икарус» вопреки почтенному возрасту, бодро подскакивает на ямах и кочках, будто спешит скинуть с себя бремя нескончаемых мыслей своих пассажиров. Людей в салоне можно по пальцам пересчитать. Кто-то дремлет под шум старенького мотора, а кто-то как я — отрешённо слушает музыку, безразлично уставившись в окно.
Воспоминания. Столько времени успешно бежал от подобного, а тут волей-неволей расслабился, позволил себе обернуться назад и вспомнить Её, правда уже без прошлой элегичности. Мечтать я всё-таки разучился ввиду бесполезности этого занятия. Хочешь чего-то — ставь цель и иди к ней, пока твой шанс не отнял кто-нибудь более шустрый. Только так в этой жизни может что-то выгореть.
В целом я успешно следую намеченным планам. Вернувшись к бабушке, пару месяцев зализывал раны, как раз до весеннего призыва. Отслужил в армии, правда, не столько из долга перед родиной, сколько ради обретения душевного равновесия после работы в «Скважине». Отмыться от такой грязи не так-то просто, вернее в принципе невозможно. Остаётся только принять себя, отстроить заново. Армейская служба хорошее лекарство, она не оставляет лишнего времени на праздные мысли, стирает яркость с картинок прошлого, и только письма из дома тревожным звоночком напоминают о том, что ты оставил там, далеко за периметром казармы.
Я часто получал письма. В основном от матери, реже от бабушки, даже отчим один раз написал, коротко, но ёмко: «Я думал, ты всё-таки портянкам предпочтешь диплом, даже подарок небольшой по такому случаю приготовил, чтобы права без дела не пылились, но тебе решать, как лучше. Самостоятельный. Горжусь, что у меня такой пацан».
Что мне в нём нравится, Владимир никогда не давил, ограничиваясь только советами, и ни разу не пытался оспорить моих решений. При желании в этом можно усмотреть равнодушие, но я вижу мудрость. Не потому ли меня никогда не посещало желание ему перечить? Ведь за все щелбаны, что мне успела надавать судьба, винить я могу только себя.
Одна Карина за весь год службы мне так и не написала. Ни строчки. Ни словечка. Хотелось бы сказать «да и пофиг», но врать бессмысленно — я действительно ждал. Каждый раз безуспешно пытался обуздать частящий пульс стоило взять в руки конверт, чтобы затем дурея от разочарования с двойным остервенением зарыться в армейские дела. Забыться. Мать помня о наших с сестрой непростых отношениях, даже имени Снежинской не упоминала, за что я ей на удивление признателен. Со временем Карина стала для меня чем-то далёким и вместе с тем неотъемлемым, как хроническая болячка, которая остро не проявляется, только время от времени покалывает глубоко в груди.
Жизнерадостный частник согласившийся подвести меня с автовокзала, всю дорогу пытается завязать разговор, но я смотрю на пролетающие за окном улочки, неспособный связать и двух слов. Проклятый город будит воспоминания. Волнение, какого я раньше не знал застревает в горле, мешая выдавить из себя что-то членораздельное. Прошу тормознуть у цветочного ларька и почти сразу возвращаюсь — мне нет надобности долго выбирать, я точно знаю, что ищу.
Родной двор, крики на детской площадке, знакомый подъезд, бежевые стены с коряво нацарапанным: «Изыди, Тролль!» — всё вихрем кружится в подреберье, ломая засовы, за которыми почти два года томились мои чувства. Я исключил Снежинскую из своей жизни, но свет в моём сердце остался гореть, и оно упрямо продолжает ждать возвращения хозяйки.
В рубашке и штанах цвета хаки пропитанных дорожной пылью, перекинув спортивную сумку с вещами через плечо, и двумя букетами зажатыми подмышкой, стою у дверей квартиры отчима, не решаясь повернуть ключ в замочной скважине.
А ты, Карина, так же ждала?..
Дверь открывается с привычным громким щелчком, который сразу теряется в непринуждённом мамином смехе, звучащем из гостиной. В доме гости. Скинув сумку и кеды рядом с многочисленной обувью, спешу поскорее её обнять.
М-м-м… пахнет-то как вкусно! И я сейчас не о маминой фирменной лазанье. Каждое место имеет свой собственный неповторимый запах — это невообразимая смесь из моющих средств, любимых продуктов, цветов, духов, каких-то неизменных мелочей в совокупности создающих свой уникальный аромат, бесхитростно называемый «родным». Так может пахнуть только родной дом. Я даже не подозревал, что успел так сильно к нему привязаться.
— Сюрприз! — сжимаю в медвежьих объятьях вскочившую из-за стола мать, затем, спохватившись, дарю огромный букет её любимых лилий и снова обнимаю. Крепко зажмуриваю глаза, позволяя себе в полной мере почувствовать радость встречи, но едва мама отступает назад, ищу глазами Карину.
Долго искать не приходится. Сводная сестра сидит во главе стола, прямая, будто шпагу проглотила. Она сильно изменилась. Кардинально. От прошлой стервы почти ничего не осталось: ни надменной ухмылки, ни шикарных длинных волос, в которые я так любил зарываться руками. Сейчас выбившиеся из причёски локоны едва достигают ключиц. А ещё Карина сильно осунулась и как-то незаметно повзрослела, даже смотрит иначе — без той едкой надменности, что так выбешивала меня поначалу.
Я киваю, не пытаясь вникнуть в суть маминого вопроса. Продолжаю смотреть на сводную сестру. Такое впечатление, что время для нас застыло. Она тоже замерла: не дышит, не моргает. Сжимает тонкими пальцами ножку бокала, лицом белее полотна, и больше не улыбается. Я готов поклясться, что воздух между нами пронзает электричество, прошивает каждый позвонок, вгрызается в суставы, и жар внутри такой, что ноги плавятся. По крайней мере, я пола совсем не чувствую.
Глупо бежать от человека, который когда-то стал дорог. Можно сколько угодно игнорировать тоску, давить в себе желание узнать как он там, чем живёт, вспоминает ли, но, только вернувшись, встретившись взглядами, понимаешь — не важно, что произошло между вами там, в прошлом, потому что только в этот самый миг ты снова начинаешь жить по-настоящему.
Возвращается мама со столовыми приборами, что-то там рассказывает гостям. Приветственно хлопает по плечу отчим. На автомате отвечаю, жму ему руку, а глаза продолжают жить отдельной жизнью, накрепко прикипев к застывшей изваянием любимой. Всё остальное как дымкой затянуло. Кто-то неуклюже врезается мне в спину, едва не выбивая зажатый в руке цветок. Оборачиваюсь, чтобы обменяться извинениями, но получается смазано.
