— Ладно, достала. Пошли уже, разделаемся с этим по-быстрому.
Карина кивает и следует за мной, по её лицу сложно прочесть, задела ли её моя грубость. Сомнительно, разве кто-то обращает внимание на никчёмный предмет мебели?
Карина
Ринат даже не спрашивает, где я предпочитаю репетировать и готова ли приступить к делу прямо сейчас. Его явно тяготит навязанная дядей задача. Вот как желваки играют на скулах от злости! Обидно и больно, но я старательно продолжаю растягивать по лицу маску вежливого равнодушия, чтоб нигде ни трещинки, лишь бы хоть немного побыть вдвоём.
Стараясь не выводить его из себя, чтобы не передумал, безропотно иду следом, любуясь украдкой разворотом широких плеч. Его отстранённость одновременно радует и злит. Радует, потому что не приходится смущаться под тяжестью жёсткого сверлящего взгляда, гадая, о чём его мысли в этот момент. Он вообще не смотрит в мою сторону. А злит безответным чувством, что не первый день тоскливо скребётся в моей груди.
— Мы на месте, рассказывай, что от меня требуется, — сводный брат говорит тем же напряжённым тоном, что и немногим ранее, вызывая стойкое желание дать достойный ответ. Такой чтобы ещё долго растекался полынью по его хваленой гордости. Но я вовремя прикусываю язык, ведь хуже будет только мне, это мы уже проходили.
В его комнате небольшой беспорядок, оставшийся после пребывания Владлена. Ринат нетерпеливо оглядывается — с демонстративным раздражением, отчего так и хочется послать его куда подальше, вместе со своей сомнительной помощью, но, кажется, на это весь расчёт.
— Сейчас, только лист со словами принесу! — мой голос беспечен и полон мнимого энтузиазма.
Обломайся, Тролль.
Возвращаюсь почти мгновенно, сжимая в руках несколько листов А4, со сценой знакомства Ромео и Джульетты. Именно по ней состоится завтрашний отбор на главную роль в постановке. Машинально закрываю за собою дверь и сконфуженно замечаю, как Ринат незаметным движением толкает её плечом, оставляя приоткрытой. Интересно это дань приличиям или… что?
— Я гляну?
— Да, конечно.
Ринат отбирает листы и, устроившись у самого окна — дальше уже просто некуда! — внимательно изучает текст, изредка вскидывая бровь и скептически ухмыляясь. Бледный, немного взъерошенный после поздней прогулки, в тонком, вишнёвом свитере, рукава которого непривычно прикрывают запястья.
Смотрю, и сдавливает сердце: раньше он их всегда закатывал, неужели стесняется шрамов? Память медвежьей услугой, во всех деталях рисует картину того злополучного утра, когда я окончательно подорвала его к себе доверие. Да уж, немалую цену нам пришлось заплатить, чтобы я начала осознавать, насколько заигралась.
Колючая тишина застывает, начинает сгущаться, угнетая напрягающим чувством неловкости. В попытке настроиться на нужный лад, нахожу в плейлисте своего телефона безумно красивую музыку Нино Рота к фильму «Ромео и Джульетта». Но при первых же аккордах мой помощник недовольно кривит губы:
— А без этой всей лирики, нам точно не обойтись?
— Точно. Иначе мне будет сложно представить на твоём месте очаровательного, романтичного юношу.
— Вот как, — он вдруг становится предельно серьёзным и задаёт совсем уж неожиданный вопрос: — А какой я, по-твоему?
Я в тупике. Он необыкновенный, запретный, желанный, но такое откровение Рината только рассмешит. Я, наверное, никогда не решусь подобное озвучить. Вместо правды, отвечаю по всем канонам установленного между нами жанра:
— А ты — никакой. Обычный тролль, пора бы запомнить.
Слова срываются на удивление легко, будто и не кроется за ними целая вселенная разъедающей тоски и невысказанных признаний. Словно и не замирает сердце от его холодного: «Вот и чудненько, кикимора».
— Готов?
— Ага. Не видишь, перед тобой переодетый в Ромео тролль.
Ринат говорит небрежно, с лёгкой досадой, впрочем, как и всегда. А мне становится дурно. Мое гипертрофированное желание быть ему нужной настойчиво требует разозлить, закричать, ударить. Хоть как-нибудь вывести братца на эмоции, чтобы обнажить его скрытые под хитиновым панцирем чувства, но я отчаянно стараюсь побороть этот порыв. Слепому ясно, что он злится, только смотрит иногда с такой требовательной жадностью, что кажется, получив хоть крупицу надежды, его уже будет не остановить. Знать бы наверняка, призналась бы не раздумывая. Но он — скала, а я молчу. Потому что спросить в лоб в рамках наших взаимоотношений будет неуместно.
— В монаха, — поправляю Рината, становясь напротив. — Ромео был переодет в монаха.
Мой взгляд упирается куда-то ему в плечо, избегая жалящего безразличия разноцветных глаз. Болезненного безразличия, которое не отпускает ни в мечтах, ни во снах.
— Да по барабану, давай скорее покончим с этим.
Раздражение Рината вполне предсказуемо. Но вот он начинает читать и смотрит прямо в глаза так проникновенно и чувственно, что я забываю дышать:
— Я ваших рук рукой коснулся грубой.
Чтоб смыть кощунство, я даю обет:
К угоднице спаломничают губы
И зацелуют святотатства след.
Проклятье! Его близость пробирается волнующей щекоткой под вмиг огрубевшую и раздражающую кожу ткань платья, а голос звучит так многообещающе, что я кусаю губы, боясь даже вникать в природу этих ощущений.
Я отвечаю, с трудом контролируя собственный голос, в отчаянной попытке скрыть пробудившуюся чувственность, за целомудренностью требуемых слов.
— Святой отец, пожатье рук законно.
Пожатье рук — естественный привет.
Паломники святыням бьют поклоны.
Прикладываться надобности нет.
Ринат плотоядно улыбается. Коварный змей-искуситель, он совершенно несогласен с мнением Джульетты, а я, кажется, начинаю осознавать, что именно заставило молодую девушку пожертвовать положением, деньгами, молодостью — всем. И недавнее осуждение вдруг кажется до нелепого неуместным, когда я честно признаю собственную зависимость.
— Однако губы нам даны на что-то? — срывается на шёпот Ринат.
О да, братец, я помню, каждый чёртов миг…
Мой взгляд тоскливо очерчивает насмешливый изгиб его губ, пряность которых я лучше бы никогда не узнавала. Думает ли он сейчас о том же? Почему-то я уверенна, что да, и это знание тупыми ножницами кромсает мою выдержку.
— Святой отец, молитвы воссылать,
— Так вот молитва: дайте им работу.
Склоните слух ко мне, святая мать.
— Я слух склоню, но двигаться не стану.
— Не надо наклоняться, сам достану.
Прикосновение его губ к моей руке — призрачное, почти неосязаемое. Как луч солнца зимним днём или безнадёжный вздох влюблённого. Ринат замолкает, не выпуская моих пальцев, гладит их невыразимо бережно и нежно, но глаза его при этом полыхают агонией.
