Что бы ни заинтересовало Валентину, она, очевидно, мудро решила не лезть не в своё дело.
— Колодец же возле бани, — шагаю вслед за ней. Вероятность показаться навязчивой ничто по сравнению с одиночеством, проевшим за день всю печень.
— Той воде даже Збышек предпочитает пить из лужи, — пренебрежительно фыркает она. — Еду Анисим на родниковой готовит.
— А далеко идти? — воодушевляюсь заманчивой возможностью прогуляться.
Валентина останавливается, трёт натруженными пальцами запотевший лоб.
— Рукой подать. Родник за вон теми клёнами в лощине, — сдув с лица прядь волос, она какое-то время молча жуёт губу, будто взвешивает все за и против. — Ну пойдём, раз тебя так места наши тянут. Может и есть в том какой смысл.
За все те пару минут, что мы идём к лощине, ни одна моя попытка разговорить молчаливую попутчицу не продвигается дальше пары односложных фраз. Махнув рукой на надежду, что она станет откровенничать, молча наслаждаюсь красотой окрестностей.
Родник журчит в поистине живописном месте: крутой склон, тёмно-бордовые кроны клёнов, каменное изваяние в рост человека. Вот оно ещё издали привлекло моё внимание.
— Зачем нужно было ставить такую красоту аж на задворках усадьбы? — восхищённо шепчу, пробегаясь пальцами по ангельским крыльям.
Кокетливый излом запястья, развеваемое ветром платье, тяжёлые вольны вьющихся волос — каждая деталь высечена так искусно, что в густеющих сумерках в крылатой девушке не сразу-то и признаешь застывший камень.
— Потому что здесь ей самое место, — сухо отрезает Валентина.
Поняв, что большего мне не выведать, встаю на корточки. На низком постаменте, запорошенном багровой листвой, высечено всего одно слово — имя.
— Кто такая Эльвира?
— Груда костей, — бурчит она. — Эта бездушная глыба всё что нам, живым, осталось от девчонки.
— Она здесь покоится?
— Её здесь нашли. Эля лежала голышом на своём платье. Я так же за водой пришла… с тех пор стараюсь тут управиться до захода солнца.
— А что с ней случилось? — провожу по шее рукой, пытаясь избавиться от сковавшего горло спазма.
— Да кто ж точно скажет? Дело закрыли, — хмурятся её густые брови. — Я хоть неробкого десятка, но когда напарываешься на окоченевшее тело на многое начинаешь смотреть иначе. Порезов там было с сотню, наверное. Так кровь сеткой по всему телу и запеклась.
— Ужас какой… Получается, её зарезали?
— Ни одного смертельного, — застывает она в задумчивости, приложив горлышко бидона к источнику. — Кромсали только кожу до тех пор, пока девка со страха богу душу не отдала.
— Кошмар. Это ж какое чудовище на такое способно?
По её вытянутому невыразительному лицу пробегает рябь усталости.
— Я что похожа на провидицу?
— Даже догадок никаких? — говорю совсем тихо.
— Догадки! — разгибается она, потирая поясницу. — Пока за руку не поймал, только подтереться вашими догадками. Чего зря грех на душу брать? Своих у каждого хватает. Пошли, скоро стемнеет.
Схватив по бидону в каждую руку, она начинает подниматься по тропинке, а я с содроганием касаюсь в последний раз кипенно белых век. Тени поддёрнули каменное лицо печалью. Прекрасная юная оболочка, заперевшая в себе непрожитую судьбу. Надеюсь, руки вечности стали ей мягкой колыбелью.
— Давайте помогу, — нагнав Валентину, тяну руку к ноше, но она зыркает таким убийственным взглядом, что спорить себе дороже.
Разговор на обратном пути совсем не клеится. Если честно, я с трудом дожидаюсь момента, когда она занесёт воду на кухню и, буркнув тихое «До свидания», покинет усадьбу. Есть темы, о которых муторно говорить, но в то же время о них невозможно не думать. Вот произошедшее с Элей как раз из этой связки. Впрочем, одиночество привлекает ещё меньше.
Я бесцельно слоняюсь по кухне, предвкушая возвращение Дамира. Скоро он войдёт в дом, и тяжёлые мысли растают в заботливых объятиях. А пока на ум приходит только идея скоротать досуг за чтением. Даже интересно подробнее рассмотреть сокровища его библиотеки.
Что знаменательно, дверь рядом с ней сегодня тоже приоткрыта. Очевидно, Дамир, собираясь на выставку, впопыхах забыл запереть свои скелеты.
Нервная ассоциация с супругой Синей Бороды только разжигает поющий в крови кураж. Глаза боятся, а руки делают — это про меня. Потому что, толкая дверь, я инстинктивно крепко зажмуриваю глаза.
Лучше бы мне их вовсе не открывать.
Я напряжённо застываю. Пробивающиеся через щели в досках закатные лучи щекочут радужную оболочку, заволакивая глаза мутной тиной, на дне которой плещется страх. Давлюсь омерзительным чувством беспомощности и, скованная оцепенением, пытаюсь собрать остатки посыпавшегося самообладания. За двадцать три года мне не раз доводилось видеть маски, но сейчас один их вид затевает жестокую игру с подсознанием.
Пыль играет в трёхцветном кружеве витража, придавая развешанным на стене образинам иллюзию движения. Вот топорщатся в оскале посеребренные усы на немощном, выкрашенном в угольный цвет лице. Вот подрагивают чьи-то опущенные до подбородка веки. А вот — в самом центре — женская маска моргает единственной прорезью глаза, изливаясь багровыми слезами на гипсовую кожу. И страдания, мрак, морок беснуются в воздухе. И ужас липким холодом бежит по ладоням — колотит каждую жилку, шевелит каждый волосок.
Деревянные черепа лошадей скалят красные пасти, погружая меня в тошнотворное исступление. Здоровый человек не способен упиваться болью. Никто в своём уме не станет создавать монстров. Не будет и точка. Никаких «но» и «если». Здесь даже находится жутко. Зачем?.. Для чего Дамиру?.. Что он такое?!
— Что ты здесь делаешь? — звучит бесцветно со спины, заставляя сердце из последних сил ломать грудную клетку.
Это что ты здесь делаешь?! Чем занимаешься? — набирает во мне обороты истерика. Но слова не идут, только выдохи чаще. Я молчу. Молчу так долго, что Дамир, должно быть, и сам теряет суть вопроса. По-мужски красивые руки комкают свитер на моих плечах — я вздрагиваю. Высокий лоб устало упирается мне в затылок — я начинаю мелко дрожать. Он резко, одним круговым движением оборачивает меня к себе — я прячу лицо на широкой груди. Парадоксально трясусь от страха и к нему же льну за утешением.
