— В тебе говорит толпа, а не прожитый опыт. Уверен, тебя просто никогда по-настоящему не касалась смерть… Я ведь прав? — хриплый смех леденит надломом. — Не поверишь, как на самом деле легко «ещё» превращается в «уже». По щелчку, любимая…
Звук его отдаляющихся шагов разбавляется насвистыванием. Сам мотив мне незнаком, но это совершенно точно колыбельная. Безмятежность мелодии абсолютно не вяжется ни с общим настроением, ни с темой разговора, но зато настолько органично вплетается в местный антураж, что я и бровью не веду. Как, оказывается, быстро перестаёшь чему-либо удивляться.
Шерше ля фам
Дамир
— Дамирка, кончай свистеть в доме, денег не будет.
— Денег не будет, если у меня вдруг руки отсохнут, — ставлю лукошко на стол, стискивая плетёную ручку до хруста в пальцах.
Дед Анисим накрывает мою кисть морщинистой ладонью. Сжимает несильно, как в детстве, когда я убивался из-за малейшей ерунды. Мать затягивала колыбельную, в любое время суток пытаясь тут же уложить меня спать, отец что-то бурчал про силу воли, а вот он единственный твёрдо верил в стойкость моей психики. Только беда по обыкновению, постучалась, откуда не ждали.
— Ты лучше скажи, чего один воротился? Повздорили уже? — не отстаёт Анисим. — Да не пыхти так! Дело житейское. Я пирогов напёк, сходи, да гостью к столу позови. Глядишь и разговор опять завяжется. На сытый желудок всяко мириться проще, — наконец, внимательно заглянув мне в лицо, он хмурит морщинистый лоб и проводит рукой по седым волосам. — Тяжело с тобой Дамирка. Прыть её твоя пугает. Женщины не такие решительные, им путь к отступлению подавай.
— Не придёт она, — взвинчено играю ножом, пуская вскачь по кухне солнечного зайчика. — Давай свой пирог и корзинку, сам отнесу.
Тяжело вздохнув, дед принимается стучать тарелками. Прячет глаза, будто я не понимаю, о чём он сейчас думает. Анисим, наверное, единственный меня не осуждает. Но думает об этом постоянно… помнит…
— Не лез бы ты к ней в таком состоянии.
Помнит!
— Она уехать хочет, — в сердцах вгоняю в стол остриё ножа.
— Тем более, — твёрдо, с нажимом глядя мне в глаза. — Что твоё, то будет твоим. Никто не отберёт. Никуда не сбежит.
— Сам разберусь, — беру из его рук прикрытую платком корзинку, стараясь успокоить бешено бьющееся сердце. — Спасибо.
Замешкавшись, отламываю кусок от ветки боярышника и оставляю сверху на платке. Вряд ли вкус поцелуя способен удержать, но не запирать же её!
Или да?..
За месяц ведь можно и передумать. Месяц лучше, чем ничего.
Дверь гостевого дома заперта. Опасно хлипкая, тонкая дверь.
Мой стук проваливается в никуда, туда же оседают остатки терпения. Внутри каждый нерв шипит кроваво-красным, плавит мысли в дикие инстинкты, но я слишком хорошо помню, какова их цена. С трудом разжав пальцы, просто оставляю корзинку на лавочке. Не я запирал, не мне и отпирать.
Нельзя давить. Нельзя навязывать. Поэтому твёрдым шагом возвращаюсь в усадьбу. Беру оставленный на кухне нож и, пройдя мимо лестницы на второй этаж, запираюсь в своей второй заколоченной мастерской.
Этой ночью я также не буду спать. Боюсь уедет, слова не сказав. Я не готов прощаться, но если всё-таки придётся, буду ждать.
Юния
Стук прекращается как раз в тот момент, когда я осознаю, что погорячилась. Дамир может запереть эту дверь на любые замки, заколотить все окна, морить голодом и жаждой, но ничто не удержит меня здесь крепче собственного желания остаться.
Ярость полыхнула и сразу же погасла, стоило признаться себе, что меня не тянет домой. Там я мертва. А тут всё иначе. Да я на стены лезу, упрекая себя, не понимая его, но живу!
Уехать будет правильно.
Остаться… я не знаю.
Мать бросила нас с отцом и где-то счастлива. Я, наверное, в неё. Безответственная.
Отлипаю от двери и иду в комнату отдыха. Знобит. Клонит в сон. Промокшая одежда противно липнет к телу. Переодеваюсь в чистую сорочку и укутавшись в шаль, сажусь в кресло-качалку. На коленях ноут. Рабочий стол встречает меня нашим с Алексом снимком. Медовый месяц — над головами солнце, в глазах искры. Где они теперь, те искры? Я так мечтала их отдать ему, а он не взял.
В личных сообщениях мигает одно единственное. И тоже не от мужа.
Kate:
«Привет! У тебя всё в порядке?»
Хочу напечатать ответ, но чёрная пантера на аватарке расплывается от хлынувших слёз. У меня осталась только Кети, понимающая, чуткая. Одна из читательниц, поддержавшая в момент, когда на втором году брака наше с Алексом завтра дало первую трещину.
Strelnykova:
«Привет, — печатаю и на секунду задумываюсь, уместно ли излить душу незнакомому человеку. Но эмоции разрывают, а больше исповедаться некому. Оно и к лучшему, что вероятность встречи сводится к нулю. Так проще быть откровенной. — Не особо. Я подозреваю, что Алекс тяготится мной»
Kate:
«С чего на этот раз? Мы же недавно решили, что он тебя бережёт. Как умеет»
Strelnykova:
«Я тебе всего не рассказывала. Есть вероятность, что он бережёт не меня»
Kate:
«Господи. Ты беременна?»
Strelnykova:
«Если бы. Отец составил наш брачный контракт таким образом, что в случае развода муж лишится не только имущества, но и папиной клиники. У Алекса работа всегда стояла на первом месте, и только потом я. Сегодня узнала, что он ради карьеры отказался даже от семейного дела. Что если в нашем браке я не цель, а средство?»
Kate:
«Тогда бы так было с самого начала, но, по твоим словам, вы какое-то время были счастливы. А может ты не там копаешь и всё намного проще?»
Strelnykova:
«В смысле?»
Kate:
«В самом прозаичном. Шерше ля фам…»
Strelnykova:
«Я думала об этом. Никак не складывается»
Kate:
