– Это кто-то из вас! Я точно знаю, больше некому, – мужчина окидывает забитым взглядом присутствующих и продолжает, обращаясь к Лукреции. – Раздевалку превратили в свинарник, я смолчал. Так они на голову залезли! Перед выходными кто туда баллончик краски пронёс и исписал всю несущую стену нехорошими словами на «Х» и на «П»?! Триста двенадцатая группа!
– Это ещё нужно доказать, – зевнул Беда, прикрывая рот кулаком.
– Беданов, самый умный? – гневно глядя в его безмятежно улыбающееся лицо, Лукреция забирает протянутый Ире листок и в одночасье переходит на «ты». – Тогда может, объяснишь нам, почему Иван Степанович обнаружил эту записку сразу после занятий с вашей группой? Да ещё привязанной к ножке козла женскими трусами? «Найди меня, я вся горю!». Что за заявления такие?! Подобного произвола стены нашего университета не видывали с самого своего основания! Какая пигалица позволяет себе разбрасываться здесь нижним бельём? Совсем стыд потеряли?
Я холодею, поражённо переводя взгляд с бледной от злости деканши на невинно скалящегося Беданова. Последний, не отрывая от меня недобро сверкнувших глаз, без зазрения совести пожимает плечами:
– А при чём тут мы все? Чьи трусы того и стыд. Будет справедливо проверить каждую и виновницу наказать. Желательно отчислением, чтоб остальным неповадно было.
Вот козёл!
– Готов взять проверку на себя! – ухмыляется Лиховский и пока Лукреция под приглушённые шепотки отвлекается на какую-то реплику физрука, несильно кусает меня за мочку уха: – Тебе везёт, сладкая. Не прохлопай шанс купить моё молчание.
И этот тоже козёл ещё тот!
Я с трудом отрываю взгляд от самодовольно подмигнувшего мне Беды и затравленно смотрю на злую как фурия деканшу.
– А ну-ка, быстро все угомонились, – негромкий, но до дрожи повелительный голос заставляет замереть даже жирного шмеля за оконной рамой... всех, кроме пребывающего в каком-то мрачном предвкушении Беданова. – Поступим так: даю вам ровно две минуты. Если в течение этого времени хозяйка розового непотребства не признается сама, наказание понесёт вся группа. В пятницу после занятий все как один будете выводить своё творчество со стен раздевалки. Под моим непосредственным надзором.
– А как же экскурсия в кинологический центр? – разносится по кабинету робкий ропот. Десятки горящих жаждой расправы взглядов начинают метаться по лицам сокурсников, в мгновения развеивая иллюзию сплочённости.
Да уж… фиаско, каких свет не видывал. Я не жилец. Меня за эту выходку либо сожрут одногруппники, либо придушит родной отец, узнав об отчислении.
Беданов, будто прочитав мои мысли, подтверждает их презрительной ухмылкой.
Грязно отомстил, гад. Продуманно.
– Судьба экскурсии зависит только от совести виноватой. Повторяю вопрос, чьё это было бельё? Время пошло.
Тимур
– Итак, всем встать. Время вышло. Напоминаю, чистосердечное признание освободит от наказания всех не причастных к оскорблению Ивана Степановича. В противном случае об экскурсии можете забыть, – строго поджав губы, деканша обводит пристальным взглядом замерших с опущенными головами студентов. – Ну? Кому-нибудь из вас есть что сказать?
Если сейчас сознаюсь, то автоматом получу уважение всей группы… в придачу к реальной угрозе отчисления. Не об этом ли я мечтала всё утро – обрести друзей? Нет. Не такой ценой. Разве мой робкий нерешительный отец заслуживает подобного позора?! Тоже нет. Он один обо мне и заботился, пока мать витала в облаках сюрреализма.
Я словно балансирую на натянутом канате и не знаю, как быть: привычно шагнуть назад туда, где всё знакомо и безопасно, малодушно признав свою несостоятельность перед родным человеком, или попытаться удержаться, вопреки косым взглядам однокурсников.
Не могу я с ним так. Пусть лучше мне будет стыдно перед чужаками. Конечно, виноваты мы с Бедановым оба, но вряд ли это как-то смягчит тот факт, что в этот раз я раздевалась по своей инициативе.
– Молчите. Так я и думала. В пятницу после пар жду вас в спортзале.
Преподаватель менеджмента, одарив нас укоризненным взглядом, спешит выйти из аудитории вслед за Лукрецией и физруком, а на меня без промедления нацеливается сразу две пары глаз. Карие смотрят разочарованно, в то время как серые – торжествующе. Что до Степана, тот сосредоточенно протирает рукавом линзы очков и в нашу сторону даже не оборачивается.
– М-да, Валерия, – тягуче произносит Лиховский, с таким укором, что сжимается сердце. – Как девушка ты зачётная, а как человек – дерьмо.
Да что я такого сделала?!
– Я здесь при чём? – каким же тонким и слабым делает мой голос обида! Матвей ведь знает, как всё обстояло на самом деле, почему тогда упрекает? – Дружка своего благодари.
– Шутишь? – немигающий взгляд шарит по моему лицу, словно в поисках ответа на какой-то очевидный вопрос, но, похоже, результат настолько обманул его ожидания, что он решительно смахивает конспекты себе в рюкзак. – Сама вложила ему в руки оружие и обвиняешь в просвистевшей пуле? Чудная ты, Лера. Как будто в центре выросла.
Смутившись прозвучавшей в его тоне брезгливости, пристыженно опускаю глаза. Матвей прав – я выросла в центре и в упор не понимаю ни местных порядков, ни тем более взглядов на жизнь. А в следующий миг на парту рядом с моим локтем прилетает смачный плевок.
– Крыса.
Закрыв глаза, делаю глубокий вдох. Слышу, как Беданов лениво тянет: «Дай пять!». Мудак. Чего только взъелся? Ведь понял из-за чего всё, по взгляду видела – колючему и злому.
Звучно хлопают ладони, а я пытаюсь не расплакаться, глядя на пенистую лужицу, медленно растекающуюся по исписанному матерными стихами дереву. Вернувшийся препод монотонно начинает пересказ новой темы, скрипят страницы под натиском ручек, одна я продолжаю коситься на прощальный подарок Лиховского и с горечью признаю, что мне, похоже, никогда не обрести здесь друзей.
Собрав волю в кулак, оттираю влажной салфеткой парту, изо всех сил стараясь игнорировать насмешливый взгляд с соседнего ряда. От него не то, что лицо горит – сердце места себе не находит. Впервые в жизни хочется ударить другого человека, да так сильно, что в глазах темнеет. Каждая моя проблема его рук дело, он словно задался целью добить, растоптать. И я в упор не припомню, чтобы давала повод так с собой обращаться.
К окончанию уборки градус моей ненависти достигает того самого накала, за которым обычно следуют безрассудные поступки. Как следствие, на раскрытую тетрадь Беданова шлёпается комок использованных салфеток.
– Делюсь добротой, – шепчу одними губами на его яростный взгляд. – Ты же со мной ею делишься.
Не проходит минуты, как мне на парту возвращается бумажный шарик. Записка.
«Я буду настолько добр, что даже провожу тебя до дома, а то боюсь, одна ты столько добра не унесёшь»
