– И вы можете гарантировать, что расходы по уходу за ней не лягут на вашу церковную общину, пока девочка не достигнет зрелого возраста?
– Я могу это гарантировать, хотя должна признаться, что не вполне понимаю вас. Я сказала, что у меня нет шести фунтов. У меня есть два фунта, и все эти годы я откладывала деньги, чтобы накопить такую сумму.
Какое-то время мистер Симмонс продолжал смотреть на меня, поджав тонкие губы.
– Мисс Брайт, лишь немногие матери приходят забирать детей из нашего приюта. Забирают трех-четырех детей в год из четырехсот воспитанников. Поэтому, в рамках разумного, мы делаем все возможное для родителей, которые возвращаются за своими детьми. Вы меня понимаете? Вы собираетесь приставить ребенка к работе?
– Она будет работать рядом со мной.
– В каком качестве?
– Я уличная торговка: я продаю креветок с лотка моего отца на Биллингсгейтском рынке. Она будет смотреть и учиться, а потом помогать мне.
Почему я не солгала? Все ее уроки и обучение пропадут впустую – ее швейные навыки, если она начала осваивать их, будут такими же бесполезными, как разбитый чайник. Теперь все пойдет прахом. Мне не позволят забрать ее домой – во всяком случае, не сейчас.
Должно быть, смятение было написано у меня на лице, ибо мистер Симмонс немного подался вперед и тихо сказал:
– Хотя это не официально, но мы стремимся к тому, чтобы как можно больше детей могли воссоединиться со своими семьями. Мы не считаем себя вправе судить о семейных обстоятельствах. Поэтому, если вы готовы взять на себя ответственность за вашу дочь и надлежащим образом заботиться о ней, то мы готовы передать ее под вашу опеку за любую сумму, которой вы располагаете. Для того чтобы забрать ее, вам нужно будет подписать расписку о передаче ребенка под вашу опеку, оставить ваше имя и адрес. Это нечто вроде контракта, понимаете? Итак, вы можете припомнить, когда принесли ее в наш госпиталь?
– Двадцать седьмого ноября 1747 года. А памяткой была половина сердечка из китового уса.
Он кивнул и вышел из комнаты. Все мышцы в моем теле ныли от напряжения. Я помассировала одеревеневшую шею, покачала плечами, потом встала и подошла к окну, чтобы немного отвлечься. Сцена за окном, неподвижная, была похожа на картину. Я потерла ладони под плащом; мне было холодно. В коридоре зашумели: я услышала детские голоса и топот ботинок по каменному полу. Я подошла к двери и чуть приоткрыла ее. Восемь или десять пар девочек проходили мимо одна за другой – все в светло-коричневых платьях и белых чепцах. Я вглядывалась в их лица, пытаясь обнаружить знакомые черты. Некоторые из них бросали взгляд на меня и тут же отворачивались, поглощенные своей болтовней. Внезапно они исчезли, и дверь в коридоре закрылась за ними, оставив только звенящую тишину. Я вернулась обратно и медленно опустилась на стул. Я надеялась, что когда увижу Клару, то сразу же узнаю ее, что мы связаны невидимой нитью, тонкой и прочной, как паутина. Я подумала о веревках, которые плели мальчики во дворе, свивая и перевязывая шнуры ловкими пальцами. Скользкий белый шнур пуповины был прикреплен к моей дочери, когда она появилась на свет. Он был жутким, как угорь, и молочно-белым, как жемчуг, с мясистой нашлепкой на другом конце. Повитуха бросила все это в огонь.
Мистер Симмонс долго не приходил. Он сказал, что собирается взять ее бумаги, но что, если он вернется вместе с Кларой? Я не ожидала, что это произойдет, и не была готова. Когда дверь начала открываться, я ухватилась за края стула, чтобы не устремиться навстречу. Но мистер Симмонс пришел один, с документами в руке, перевязанными голубой лентой. Я осталась на месте, потому что он не стал садиться, а его лицо было озадаченным. Он взял монокль со стола, разложил документы и довольно долго изучал верхний пункт.
– Вы сказали, что принесли вашу дочь двадцать седьмого ноября 1747 года.
Я кивнула.
– Предмет, который вы оставили, был сувениром из китового уса. Как вы сказали, половина сердечка с буквами Б и К.
– Да.
Он нахмурился и жестко посмотрел на меня.
– Вы Элизабет Брайт?
Я уставилась на него.
Он подтолкнул документы ко мне через стол.
– Мисс, вы раньше видели эти документы?
– Я не умею читать, – ответила я и подергала голубую ленту. Страх наполнял меня, как струя воды из водокачки наполняет пустое ведро. – Это ее лента? Она умерла?
Изящный почерк был для меня бессмысленными завитушками на плотной кремовой бумаге, но я видела номер 627, и это было все равно, что прочитать ее имя.
Мистер Симмонс, наверное, целую минуту смотрел на меня. Потом он моргнул и передвинул документы на свою сторону стола. Лента осталась лежать между нами, и я отчего-то подумала: как жаль, что такую красивую вещь запирают в ящик.
– Мистер Симмонс, я ничего не понимаю, – сказала я. – Она умерла?
Клерк тяжело опустился на стул и аккуратно вынул монокль из глаза.
– Ребенка номер 627 много лет назад забрала ее мать.
Наступила полная тишина, не считая звона у меня в ушах. Я раскрыла рот, закрыла его и сглотнула.
– Ее мать? Простите, сэр, я не понимаю. Мы говорим о моей дочери Кларе?
Он почесал свой парик с видом человека, не знающего, что и сказать.
– Мы не записываем имена детей; после крещения они получают новые имена. По соображениям конфиденциальности, как вы понимаете.
У меня разболелась голова, как будто я держала на ней свое корытце для уличной торговли, наполненное мыслями и загадками. Глаза мистера Симмонса светились тревогой и участием.
– Ребенок номер 627, вы уверены? Может быть, вы ошиблись с датой, когда принесли ее?
– Нет, конечно, нет. Это ее день рождения, и я буду помнить его до конца моей жизни. Каждый год я ставлю свечу за нее. А 627… мне сказали, что это ее номер. Я помню его так же хорошо, как мое имя.
Где-то в комнате тикали часы, и у меня возникло впечатление, будто я наблюдаю за этой сценой откуда-то сверху. Я по-прежнему хваталась за края стула; костяшки пальцев побелели от напряжения.
– Может быть, ее отец… – начал он.
– Ее отец умер.
Последовала долгая пауза.
– Значит, вы говорите, что кто-то забрал Клару? – спросила я. – Мою дочь?
Страх прошел, сменившись осознанием беды, тяжело давившим на меня и путавшим мои мысли. Произошло нечто ужасное, чего я не могла и вообразить, но…
– Подождите, – сказала я. – Как ее звали? Как звали женщину, которая забрала ребенка?
Мистер Симмонс поднес монокль к бумаге.
– Здесь сказано: «Ребенок № 627 был востребован двадцать восьмого ноября 1747 года ее матерью Элизабет Брайт, проживающей по адресу Олд-Бейли-Корт, дом три, Лудгейт-Хилл, Лондон».
Он повернул бумагу ко мне и показал подпись под словами: неровную букву Х, как будто выведенную в большой спешке. Комната качнулась вбок, но странным образом стеклянное пресс-папье, свеча и бумаги на столе не скатились на пол. Я подождала, пока комната не перестала вращаться; это произошло примерно спустя полминуты. Протянув руку, я прикоснулась к букве Х, перечеркивавшей мою жизнь.
