– О Ева, – произнесла Грейс, взывая к маловероятному снисхождению. – Я очень, очень виновата. У меня это как-то выскочило из головы. И я надеялась на звонок.
– Надеялась на звонок? – Лицо отца выражало горькую обиду. – Совершенно не понимаю. Почему ты должна «надеяться на звонок» от мужа?
Грейс с предостережением посмотрела на обоих и сменила тему, поинтересовавшись у Генри, нужно ли ему сегодня делать домашнюю работу.
– По природоведению, – ответил он с пола, почесывая за ушами неблагодарного Карла.
– Может, пойдешь в комнату отдыха и сделаешь домашку, дорогой?
Генри ушел. Пес остался.
Возможно, следовало бы обратить все в шутку. Возможно, случилось бы чудо, и ее отец и Ева в кои-то веки не отреагировали бы так остро.
– Он мне не звонил. – Грейс заставила себя слегка усмехнуться. – По правде сказать, я понятия не имею, где он. Плохо дело, верно?
А не должно, конечно же, быть плохо.
Они переглянулись. Ева с таким ледяным выражением лица, что Грейс вздрогнула, резко повернулась и отправилась обратно на кухню. Остался отец, еле сдерживавший ярость.
– Вот интересно, как тебе это удалось, – отрывисто произнес он. – Я знаю, тебя очень волнуют чувства твоих пациентов, но мне более чем странно осознавать, что тебя никогда не волнуют чувства Евы.
Он опустился на стул. Грейс подумала, что нужно последовать его примеру, но его слова буквально парализовали ее.
«Тебя очень волнуют чувства твоих пациентов». Нет, это отнюдь не ново. Отец Грейс всегда относился к психоанализу с достаточной долей скепсиса, и уж, конечно, не одобрял ее выбора профессии. Но, скажите на милость, какое отношение это имеет к Еве?
– Я очень виновата, – осторожно начала она. – Если уж совсем начистоту, это совершенно вылетело у меня из головы. И я все время надеялась, что Джонатан даст о себе знать, чтобы я смогла спросить, какие у него планы.
– А ты не додумалась дать ему знать о себе? – спросил отец, словно перед ним стояла десятилетняя девочка.
– Конечно. Но…
Но. «Но мой муж устроил все так, что связаться с ним невозможно, потому-то я и не могу с ним переговорить. И я с ужасом гадаю, что бы все это значило. И если откровенно, мне трудно жить и работать, не говоря уж о том, чтобы волноваться из-за того, поставила ли твоя жена – которая меня с трудом терпит и уж точно не любит и до которой мне всегда будет дело лишь в той мере, что она твоя жена, – на стол должное количество приборов и сочтет ли она нужным убрать один из них».
– Но? – произнес отец, не желая ее извинять.
– У меня нет оправданий. Я знаю, насколько эти семейные ужины для нее важны.
И вот еще что. Все куда хуже. С тем же успехом она могла бы сказать: «Будь моя воля, мы бы сейчас отдыхали в Шинь-Ли, смакуя свиные ребрышки и кантонского омара, вместо того чтобы один вечер в неделю зависать здесь и терпеть церемонную неприязнь Евы, которая давным-давно решила, что я не так хороша, как порождения ее чрева, и поэтому не заслуживаю ее изысканно приготовленной камбалы и картофельных фрикаделек, не говоря уж о добром расположении, и совершеннейшим образом недостойна… Как называется чувство, которое зрелая женщина может испытывать к единственному ребенку своего возлюбленного супруга, ребенка, у которого больше нет родной матери? Ах да! Привязанности! Материнской привязанности! Или даже, знаешь ли, напускного подобия материнской привязанности – хотя бы для соблюдения внешних приличий и проявления уважения к вышеозначенному возлюбленному супругу».
Конечно, нет.
Затем Грейс попыталась, как иногда проделывала в похожих ситуациях, представить себя пациенткой. «Мне не хватает мамы». Так пациентка-Грейс, женщина тридцати-сорока лет, замужем, с ребенком, делающая довольно успешную карьеру, скажет ей, психоаналитику-Грейс. «Естественно, я люблю отца. И когда он снова женился после смерти мамы, я была за него очень счастлива, потому что переживала, как он станет жить один, понимаете? И я очень хотела наладить хорошие отношения с его женой. Мне снова хотелось обрести мать – это нужно признать, – хотя, конечно же, я знала, что она мне не мама. Но она всегда заставляла меня чувствовать себя так, словно делает мне одолжение. Или одолжение моему отцу – так, наверное, точнее. И при всех прочих равных условиях ей хотелось, чтобы я вообще отсутствовала в их жизни».
Тут пациентка-Грейс начнет плакать, потому что в глубине души знает, что больше она в их жизни присутствовать и не будет. И это правда. А психоаналитик-Грейс посмотрит на отчаявшуюся женщину, сидящую на кушетке, и, возможно, скажет, как же грустно, что ее отец столь категорично отказался от привязанности к единственной дочери. Потом они обе – психоаналитик-Грейс и пациентка-Грейс – немного помолчат, чтобы осмыслить, насколько это все печально. Но в итоге обе придут к единственно возможному выводу: что отец ее – взрослый человек, и он сделал свой выбор. Он может передумать, но переубедить его не получится.
Что же касается жены…
«Она мне не мать, – размышляла Грейс. – Мама умерла, и на этом все. И теперь я глубоко оскорбила мачеху, не сообщив ей, что мой муж не приедет ужинать. Надо было сказать так: „Угадайте, кого не будет за ужином?“» И при этой мысли она невольно улыбнулась.
– Не понимаю, что здесь смешного, – заметил отец, и Грейс подняла на него глаза.
– Совершенно ничего, – ответила она, снова погружаясь в свои мысли.
«Нет, родителей мы не выбираем, и да, мы должны – действительно должны – бережно относиться к тем, кто у нас остался, потому что кроме них у нас никого нет». А не это ли она делала по крайней мере несколько раз в месяц в течение нескольких лет с того самого дня, когда ее отец пригласил Еву Штейнборн на ужин в ресторан после концерта, где исполняли «Четыре последние песни» Рихарда Штрауса? И все же за все эти годы она ни разу не почувствовала ни малейшей теплоты со стороны Евы и не ощутила ни малейшего проявления интереса к себе или к Джонатану. «И все же я возвращаюсь, – размышляла она, – всегда исполняя свой долг и полная надежд на лучшее».
«Какая глупость с моей стороны».
И тут, пока отец по-прежнему сердито глядел на нее, а Ева убирала со стола массивную лишнюю тарелку, причудливо свернутую салфетку, столовое серебро и неимоверно тяжелые бокалы для вина и для воды, Грейс вдруг подумала, что вполне может прямо сейчас уйти, наплевав на все. Или же выразиться подобно тем недовольно уходящим знаменитостям, которые, надув и без того накачанные губы, заявляют: «Как же мне все обрыдло». Но эти слова так и не прозвучали. Вместо этого она произнесла:
– Папа, что-то не так. Мне очень страшно.
Или нет, минутку: может, ей только хотелось так сказать. Может, она лишь собиралась это сказать, когда резкий звонок мобильного телефона из недр ее кожаной сумочки возвестил о малейшей вероятности спасения. Забыв обо всем – об отце, о выдержке характера, – Грейс сорвала сумочку с плеча и наклонилась над ней, лихорадочно вытаскивая оттуда кошелек, блокноты, бумажник, авторучки, айпад, который уже несколько месяцев не слушала, ключи, пропуск на экскурсию с классом на Эллис-Айленд, который все забывала вернуть, визитную карточку скрипичного мастера, которого Виталий Розенбаум рекомендовал, чтобы тот заменил инструмент, из которого Генри «вырос», на скрипку большего размера, – и все для того, чтобы ухватиться за тонкую соломинку надежды. Она, наверное, походила на животное, лихорадочно выискивающее пищу, или, возможно, на киногероя, у которого осталось несколько секунд, чтобы обезвредить бомбу, но она, возможно, не смогла бы остановиться, даже если бы захотела. «Не сбрасывай вызов! – лихорадочно твердила она. – Не смей сбрасывать вызов, Джонатан!»
