Принц Антон-Ульрих, впрочем, счел, что такая
решительность вызвана исключительно соображениями его собственной безопасности,
и скандала устраивать не стал: отправился покорно восвояси, даже не
полюбопытствовав, что ж там за дом такой виднеется за оградой. Да и царевна
Елисавет, по врожденному легкомыслию, немедленно об этом доме забыла. А вот
кабы дали волю своему любопытству Елисавет и Антон-Ульрих, кабы решились они
покараулить и выведать, когда и по какому случаю открывается калиточка, узнали
бы они, что проход в нее дозволен только двоим. Мужчине и женщине. Женщиной
была любимая фрейлина правительницы Анны – Юлиана Менгден. Ну а мужчиной –
новый (вернее, старый!) саксонский посланник, обольстительный граф Морис Линар.
Именно он снимал тихий дом, стоявший в глубине заброшенного сада. И об этом
жилище не знал ни польский король, ни дрезденский двор, интересы которых
представлял граф Линар в России, ни русские министры, в том числе всемогущие
фельдмаршал Миних и вице-канцлер Остерман.
Этот дом был снят для устройства не дел
государственных, а любовных свиданий. Однако ошибкой было бы думать, что дамой
сердца Мориса Линара была вышеназванная Юлиана Менгден!
...Он проходил через калитку, прикрывая лицо
плащом, отводя полу только на миг, чтобы вышколенный часовой увидел: идет
именно тот, кому идти здесь дозволено. Чуть раздавался скрип калитки, как из-за
деревьев выступала женская фигура в ярко-синем платье. Юлиана всегда носила
ярко-синее или голубое – это были ее любимые цвета. Подхватив графа под руку и
заглядывая ему в лицо с самой приятной улыбкой, фрейлина увлекала его к двери,
ведущей во дворец, – столь же укромной, что и калитка в ограде. Боковой,
темной лестничкой, на которой пахло пылью и мышами, они поднимались на верхний
этаж. Если бы их застигли на этом пути, Юлиана прославилась бы как шлюха,
которая водит к себе любовника, пользуясь тем покровительством, которое
оказывала ей правительница Анна. Был бы скандал... дойди он до принца
Антона-Ульриха, Юлиану, очень может быть, вышвырнули бы туда, откуда она
несколько лет назад приехала с двумя своими сестрами, – в Лифляндию.
А может, и не вышвырнули бы! Подумаешь, принц
Антон-Ульрих! Да кто его принимает всерьез?..
Наконец в стене возникала еще одна укромная,
незаметная дверь. Ключ от нее был только у Юлианы. Она отпирала заботливо
смазанный замок бесшумно, двумя привычными поворотами. Потом отходила в
сторонку и давала дорогу Линару. Иногда она позволяла себе подмигнуть или
сделать шутливый реверанс красавчику графу. Он тоже позволял себе ответно
подмигнуть, пощекотать Юлиану под востреньким подбородком или даже грубо
лапнуть ее за грудь. Вернее, за корсет, ибо Юлиана, к несчастью, была плоска,
аки доска.
Она не принимала вольностей всерьез и не
больно-то возмущалась. Это были всего лишь незначительные знаки внимания, нечто
вроде монетки, брошенной расторопной служанке.
Поведя голыми плечиками и сдавленно хихикнув, Юлиана
прикрывала дверь и поворачивала ключ в скважине. Потом она прикладывала ушко к
двери и несколько мгновений стояла так, то улыбаясь, то хмурясь, то покачивая
головой. Наконец со вздохом начинала спускаться, чтобы, обойдя дворец,
появиться с парадного входа, с независимым видом пройти в свою комнату, смежную
с опочивальней принцессы, усесться там в кресло, плотно придвинутое к запертой
двери, и сидеть так, насторожившись, готовясь костьми лечь, но не подпустить к
этой двери никого, особенно принца брауншвейгского Антона-Ульриха. Она сидела,
вся сжавшись от напряжения, и сама не знала, то ли впрямь раздаются слишком
громко, то ли ей просто слышатся и шепоток, и легкий, счастливый смех, и
громкие вздохи, и нежные стоны, и затяжные звуки поцелуев – словом, все то, что
непременно сопутствует тайным встречам двух любовников.
Граф Морис Линар встречался с истинной дамой
его сердца – правительницей Анной Леопольдовной.
Санкт-Петербург, дом Василия Чулкова
1755 год
Афоня очнулась в какой-то комнате, обставленной
богато, но по-старинному. Давно не видела она таких тяжелых поставцов, таких
массивных сундуков и разлапистых лавок (о каждой хотелось сказать, что это не
лавка, а лава), стоящих вдоль стен. Большую, упрятанную в глубину алькова
кровать тоже хотелось назвать по-старинному – одр. Именно на сем одре с трудом
обнаружила себя Афоня... с трудом, потому что совершенно потерялась на его
необъятных, пышных перинных просторах. Поблизости от ее изголовья стояло
легонькое кресло-качалка – кажется, единственный предмет меблировки, имеющий
хотя бы некоторое отношение к новейшей моде. Афоня видела такую штуку в
некоторых английских домах – поговаривали, ее изобрел какой-то американец по
фамилии Франклин, вот ведь и от американцев польза есть, а не только непомерные
амбиции, добавляли любители покачаться у камина!
Впрочем, внимание Афони привлекло не столько
само кресло, сколько немолодая женщина, полулежавшая в нем. У нее было плоское
скуластое лицо, маленький рот, приплюснутый нос. Раскосые глаза прикрыты
тяжелыми, набухшими веками. На женщине старинный русский костюм: красная
нарядная сорочка, сарафан, телогрея на невероятном каком-то, серебристо-белом
меху, и вместо кички прекрасивая шапочка, отороченная таким же мехом. Тяжелые
черные косы, тугие и яркие, словно у молодой девушки, спускались на грудь.
В Лондоне на Стрэнде Афоня видела китайцев в
их лавках. Они привозили шелка и чай. Может, эта женщина – китаянка? А впрочем,
в России живут башкиры, узбеки и калмыки. Наверное, она одна из них.
Но это сейчас не самое главное. Как Афоня сюда
попала, в эту комнату? Вспомнилась оскаленная от быстрого бега морда лошади,
вспомнился удар... затем, как если бы кто-то повернул события вспять, явилось
на память бегство из посольского сада, ужасный Брекфест, несущийся за нею по
пятам, хохочущий Гарольд... и причина, по которой она выскочила в сад:
отказ возлюбленного жениться на ней, потому что он не в силах быть разлучен с
императрицей, отвратительное предложение Колумбуса стать женой-ширмой...
Казалось, это было так давно! Сколько времени
она здесь провалялась? Выбежала из дому, когда едва брезжило, а сейчас за окном
собираются сумерки, скуластое, желтоватое лицо женщины все труднее различить.
Она что, с утра здесь лежит? И – самое
страшное! – один ли день? Или уже несколько суток прошло? Что же там с
любимым, обожаемым Никитой Афанасьевичем? Может быть, он уже успел принять
участие в интриге Колумбуса – и вновь вернул себе расположение императрицы?
Афоня с болезненным, хриплым криком рванулась
с постели. Сиделка так и подскочила в своем кресле, раскрыла узкие, испуганные
глаза, взглянула на Афоню, суматошно всплеснула руками, неуклюже выпросталась
из кресла, едва не свалившись и не свалив его, – и засеменила к двери, не
обращая внимания на испуганный зов Афони:
– Погодите! Скажите, где я?!
