Не стану более тратить слов и времени, мой
дорогой Гарольд, от души надеюсь встретиться с тобой в России как можно скорей.
Уроки этого языка, которые я тебе некогда давал, теперь весьма пригодятся, ты
освежи их в памяти: русские мигом делаются расположены ко всякому иностранцу,
который затруднил себя знанием их дикарского наречия. Однако, молю, оставь свои
предрассудки относительно этой страны, почерпнутые из записок Олеария и Горсея:
все изменилось здесь со времен Joann Terrible, и его oprichniks уже не бегают
по улицам, как прежде, норовя срубить голову всякому встречному. Не меняется
только русский человек: он по-прежнему и очень хитер, и весьма наивен
одновременно, и ежели уметь этими его свойствами управлять, можно продвинуться
весьма далеко и добиться больших успехов, что, как я надеюсь, нас с тобой ждет.
Итак, до встречи, Гарольд! Передавай от меня
поклон твоему отцу и моему брату, остаюсь твой заботливый и любящий дядюшка
Уильям Гембори».
– Хм! – воскликнул Никита Афанасьевич,
выслушав все это. – Одни сплошные загадки! Кто таков, например, сей Joann
Terrible?
– Да это же государь Иван Грозный, – с
улыбкой пояснил Афоня. – Удивительно, что вы не поняли, услышав слово
oprichniks, – ведь это опричники Ивана Васильевича имеются в виду! А вот
кто такой Уильям Гембори, это и впрямь загадка...
– Да именно в этом никакой загадки для меня
нет, – снисходительно усмехнулся Никита Афанасьевич. – Это английский
посланник, проживающий в Санкт-Петербурге, хитрющая лиса!
– Английский посланник?! – побледнел
Афоня. – Господи помилуй!
– А чего вы так испугались?
– Но как же... убить племянника
дипломатического лица... это же международный скандал!
– Успокойтесь, Афоня, мистер Гарольд
живехонек, – успокоил Никита Афанасьевич. – Когда я шарил под его
курткой, обнаружил, что сердце бьется вполне ровно, он скоро очухается. Даже
странно, что при своем дюжем сложении он оказался столь слабосилен. Хотя, с
другой стороны, вдарил я его в челюсть полновесно... Однако что же это
получается? Вы правы, Афоня, вы правы... международный скандал непременно
разразится. Получается, что я напал на иностранца, родственника иностранного
дипломатического чина, да еще, судя по всему, когда он находился при исполнении
своих дипломатических обязанностей. Да, дело плохо!
Сказав сие, Никита Афанасьевич просиял. И
Афоня уставился на него изумленно:
– Дело плохо, говорите? Чему же вы так рады?
– Да разве я рад? – Никита Афанасьевич
изо всех сил нахмурился. – Я очень огорчен. Ведь, коли дело сие станет
общеизвестно, английский посланник сэр Гембори сделает афронт ее императорскому
величеству. Она разгневается и пожелает немедленно видеть дерзеца и виновника
происшествия. Меня доставят ко двору, и тогда, может быть...
– Размечтались! – грубо перебил Афоня,
ревниво сверкая глазищами. – Думаете, императрица лишь только узрит вас,
так снова вами прельстится? Да ну, больно вы ей понадобились! Со времени вашей
отставки таких, как вы, у нее небось перебыло несчетно! Да и что вы за
красавец, подумаешь! Таким красавцам в базарный день цена – пятачок за пучок.
Глаза б мои на вас не глядели! Да и ей больно-то нужно будет вас видеть? Скорей
всего, сразу же, не тратя времени императрицына, повлекут вас в узилище, в
кандалы закуют... Нет, тут нужно похитрей все обставить. Вы не правы, дорогой
дядюшка: это именно мой удар в нос, а не ваш – в подбородок поверг сего
хлипкого инглиша во прах. Моя вина – мне и ответ держать! А поскольку я
принадлежу к числу подданных английского короля, меня по русскому закону никак
не взять!
– Зато взять по закону английскому, –
сухо ответил Никита Афанасьевич, явно недовольный таким заступничеством. –
Тауэр вряд ли приятней для проживания, чем Петропавловская крепость. Поэтому
умолкните, Афоня. За кого вы меня принимаете? Чтобы я позволил отвечать за свои
проступки какому-то ребенку?!
– Я не ребенок! – яростно выкрикнул
Афоня. – Я не ребенок, коли я вас...
– Вот и видно, что вы не ребенок, а сущее
дитя, – торопливо перебил Никита Афанасьевич, явно испугавшись, что за
сочетанием «я вас» последует некое опасное слово на букву «л». – Милое,
доброе, но такое глупое еще дитя...
– И такое очаровательное! – прозвучал
вслед чей-то хриплый голос, и Никита Афанасьевич с Афонею, испуганно
переглянувшись, не тотчас сообразили, что это заговорил побитый ими англичанин.
Итак, он очнулся и заговорил, вдобавок
по-русски! Пусть нелепо произнося, даже коверкая слова, но все же вполне
разборчиво! И не только заговорил, но оказался даже настолько живуч, что
ухитрился завладеть Афониной рукой и потянул ее к своим разбитым губам. Не
удивительно, что Афоня руку отдернул – причем не без брезгливости, что весьма
огорчило побитого.
– Клянусь, я не встречал никого красивее
вас! – пробормотал он, точно в бреду. – С той минуты, как я вас
увидал, я вас полюбил. И видеть, как сей русский мужик вас избивает, было для
меня невыносимо! Именно поэтому я бросился на вашу защиту...
– Этот русский мужик – мой родной
дядюшка, – холодно оборвал Афоня. – И никто меня не избивал, между
нами происходила всего лишь дружеская потасовка. Урок боксинга, не более того!
– Ах, – пылко воскликнул
англичанин, – зачем столь прелестному созданию боксинг?! Вам не к лицу
даже малейшие проявления грубости. Вам нужно являть собой нежность и
очаровательность, вас должны на руках носить, ручки вам целовать, лобызать
землю, по которой ступают ваши милые ножки...
Афоня от таких излияний вовсе остолбенел,
очень не поэтически разинув рот, а Никита Афанасьевич слушал-слушал, да и начал
вдруг хохотать.
Гарольд Гембори с явным усилием поднялся с
земли и принял позу оскорбленного достоинства.
– Что же тут смешного, сэр? – вопросил
он, выпячивая подбородок, отчего сия часть его лица сделалась вовсе
устрашающей.
– Боже упаси, сэр, я совершенно не хотел вас
обидеть, – спохватился Никита Афанасьевич. – И вовсе не над вами я
смеялся, а над Афонею. Сколько раз я убеждал ее, что она со временем станет
прехорошенькой девицею, знать не будет отбою от самых галантных кавалеров и
сделает весьма удачную партию, однако племянница моя верить мне не хотела,
полагала себя сущей уродиной, а потому щеголяла с утра до ночи в мужском
одеянии и воинствующе чуждалась всякой женственности. Меня порой преследовала
мысль, что я нахожусь в компании Розалинды, Виолы, Порции и всех прочих
несчастных травести, во множестве порожденных как шекспировым пером, так и
перьями прочих господ сочинителей. И вот вы сейчас блестяще подтвердили мою правоту,
угадав девушку в мальчишке и разглядев в бутоне распускающуюся розу.
