– Джим, – вскинув руки, Лайна обняла меня и горестно шепнула: – Я не хочу, чтоб ты улетал.
– Я вернусь.
– А если… – она запнулась, – если нет?
Я погладил ее по волосам, стараясь не помять прическу.
– Джим, – отстранившись, Лайна заглянула мне в лицо, – я буду очень ждать.
– Я вернусь, – повторил я, хотя моя уверенность внезапно пошатнулась. Куда меня несет? Со сквайром Трелони, с авантюристом Томом, с risky fellows, от которых надо держаться подальше… – Обязательно.
– Я буду ждать, – повторила моя любимая.
Мы не пошли в гостиницу, а спустились вниз.
– Пройдемся немного, – сказал я пилоту; он кивнул и направился в бар.
Лайна улыбнулась.
– Мама платит Майку, чтобы глаз с меня не спускал, – сообщила она доверительно, – а я приплачиваю, чтобы оставил в покое.
Я повел ее по тропе в лес, прочь от холодного ветра с моря. Ветер шевелил облетевшие ветви, покачивал плетеные зеркала паутинников, звенел канатцами, на которых крепились зеркала. Сами паутинники съежились, свернув серебряные нити в тугие клубки. С виду – мирные, безобидные шарики. Вот только подойди ближе. Метнутся вниз, исхлещут нитями так, что белый свет покажется не мил. Лайна посматривала на них с опаской. Смешная. Неужто я поведу ее там, где достанут ядовитые твари?
Мы прошли сквозь широкую полосу ивушей и добрались до края луга. Жесткая, устоявшая в ночные заморозки луговая трава зеленела, упрямо цепляясь за жизнь, а рыжие метелки плач-травы вокруг могильной плиты полегли. Я смахнул палые листья с плиты, вымел влажный сор из выбитых в камне букв: Рудольф Хокинс. До свидания, отец…
Лайна стояла притихшая, зябко куталась в свою расстегнутую шубку. Мэй-дэй! Шубка-то – бутафорская, застежек и в помине нет.
– Замерзла? – Я привлек Лайну к себе.
– Немного, – она уткнулась лицом мне в грудь, забралась ладошками в карманы куртки. – Так теплее.
Я поцеловал ее поднятые наверх, хитроумно сколотые волосы. Холодные. Пахнущие новыми духами. И все равно родные, любимые.
Невдалеке тревожно взвизгнул воронок. Крошечная птаха далеко видит, отлично слышит. Я заозирался. Рысюк? Медведка? Человек?
Луг был пуст, а лес прозрачен, среди голых стволов ивушей и кленовиц редко стояли темно-зеленые ели-ели. Незамеченным не подкрадешься; однако бдительный воронок опять взвизгнул. На всякий случай я достал станнер. Лайна испугалась.
– Что такое?
– Не знаю.
Я напряженно вслушивался, всматривался – тщетно. Лес будто вымер. Можно подумать, воронок заскучал и подает голос от нечего делать.
– Смотри! – вскрикнула Лайна.
Я обернулся, готовый стрелять. Ох. Птица! Она сидела на ветке метрах в трех над землей, поглядывала на нас с Лайной черными бусинами глаз. Хвост смешно топорщится, маховые перья короткие, еще не отросли. Это чудом уцелевший сеголеток – совсем молодой, но уже сверкающий, будто сгусток драгоценных камней.
– Настоящая Птица, – изумленно прошептала моя любимая. – Джим, позови ее.
Я посвистел. В ответ раздался новый крик воронка, а Птица быстро кивнула, тряхнув малиновым хохолком.
– Еще позови, – попросила Лайна. – Пускай слетит ниже.
Снова посвистел. Птица приподнялась, переминаясь на ветке, словно приплясывая. Лайна протянула к ней руку:
– Лети сюда. Лети!
Зашелся в крике невидимый воронок, а Птица развернула переливчатые крылья и спрыгнула на пару веток вниз.
– Лети ко мне, – уговаривала ее Лайна. – Ну? Давай!
Да что же воронок так расшумелся? Я снова обвел взглядом застывший, прозрачный, продуваемый студеным ветром лес. Никого.
А если это галлюцинация? Я не вижу ни души – а вокруг…
– Ложись! – крикнул я и толкнул Лайну, опрокинув наземь.
Крутанулся вокруг своей оси, полосуя пространство над землей долгим выстрелом станнера. Почудилось: станнер отказал, ведь не упал ни один враг, ничто не мелькнуло за стволами деревьев. Вздор. Отцовский станнер не подведет, хоть выстрелов не видно и не слышно.
С пронзительным криком взвилась с ветки Птица – и ринулась ко мне, будто атакующий ястребец, бросилась в лицо, норовя разодрать когтями или клюнуть в глаз. Проклятье! Отбиваясь, я услыхал вопль Лайны. Даванул кнопку станнера. Птица безжизненно шлепнулась к ногам. Я кинулся к Лайне. Моя любимая пыталась подняться, неловко упиралась руками в землю; бледная, с дрожащими губами.
– Джим… – пролепетала она. – Что случилось?
– Как ты?
Ухватившись за меня, она встала.
– Птица… – прошептала Лайна, глядя перепуганными глазами. – Она была бешеная?
– Вряд ли.
Я вслушался. Обычная тишина осеннего леса; и воронок молчит. Я подвел Лайну к старому, поросшему седым мхом пню.
– Присядь.
Она нерешительно опустилась на него, сцепила руки на коленях. Шубка без застежек разошлась сверху донизу; я увидел беззащитную шею с ниткой жемчуга и трепетавшую в глубоком вырезе платья маленькую грудь.
Подняв станнер, я прошелся вдоль опушки.
– Ключ-ключ! – пискнула над головой синяя ключница, и словно по ее команде, завозились на ближайшей ели-ели ночные мышаки, проснулся в своем дупле дрозд-пропойца. Дрозда не зря так нарекли: его крик похож на мычание нарезавшегося пьянчуги.
Я – егерь. Я умею слушать лес. Этот лес был пуст… Но покружив метрах в двадцати от опушки, я обнаружил следы: отпечатки ботинок возле старой раскидистой ели-ели. Густые ветви и толстый ствол превосходно укрыли чужака и от моих глаз, и от станнера. По следам на палой листве вперемежку с хвоей можно было читать как по книге: человек постоял, затем растянулся плашмя – скорей всего, когда я крикнул: «Ложись!» – и пополз прочь.
Я не рискнул идти за ним, потому что со мной была Лайна, и двинулся по следам в обратную сторону. Они вывели на ту же тропу, по которой мы дошли до могилы отца: неизвестный шел за нами, потом свернул в лес и сделал крюк, добравшись до места чуть позже нас. Тут поднял тревогу воронок, и чужак не рискнул приблизиться. За кем он шел – за мной или за Лайной? Дракона бы сюда. Чуткий кургуар взял бы след и указал, откуда явился неизвестный: не прямиком ли из нашей гостиницы? Увы – нет моего Дракона…
Подмышкой я нес Птицу. Паралич у нее не проходил. Я придерживал холодеющее тельце, а голова с малиновым хохолком бессильно болталась. С чего Птице рвать меня и клевать? Никогда не случалось, чтобы Птицы нападали без повода – только защищая птенцов. У бедняги-сеголетка и птенцов-то еще не бывало… Может, он кинулся, увидев у меня станнер? Птицы очень смышлены; сеголеток запомнил, как охотники стреляли в его сородичей, и узнал оружие в моей руке? Похоже на правду. Во всяком случае, иного объяснения я не придумал.
