Она поднимает глаза и смотрит поверх моей головы, и только тогда я вспоминаю, что Рита все еще стоит позади меня.
— Я настроилась, — говорит она.
Настроилась? Настроилась на что? Что за чертовщина, Ингрид?
— Я не Ингрид, Пит, — говорит она. — Я Ана.
Она смотрит на меня, внимательно изучая мое лицо, ее глаза бегают туда-сюда, как будто она читает.
— Питер, — зовет меня Рита, оставаясь за моей спиной. — Где твоя сестра?
Но я не могу отвести глаз от Ингрид. Зачем она это делает? «Нет, Ингрид, — думаю я. — Пожалуйста, мы же друзья».
— Мы друзья, Пит, — соглашается она. — Ты мой лучший друг, и мне очень жаль, что приходилось лгать тебе. — Теперь в ее голосе пульсирует искренность. — Обещаю, я все объясню, но ты должен сказать нам, где Бел.
Вот черт. Неужели. Да, действительно. Она реально читает мои мысли. Как? Ингрид? Пожалуйста, вытащи меня отсюда. Помоги мне. Помоги моей маме. Она кормила тебя ужином. Ингрид. Ингрид. Боже!
Она поднимает глаза на Риту и качает головой.
— Это слишком для него. Он не соображает. Он не может надолго сосредоточиться на вопросе, и я не успеваю считать ответ.
Рита склоняется ко мне ближе, изучая. Я чувствую ее дыхание на своей шее. От нее пахнет перцем.
— Может, еще одну дозу, — задумывается она.
— Нет! — На мгновение мне кажется, что Ингрид снова озвучивает мои мысли, но она уже на полпути к Рите, протестующе выставила руку. — Нет, в этом нет необходимости, позволь мне… просто поговорить с ним.
Моя голова похожа на глину для лепки. Сквозь туман перед глазами светлые волосы Ингрид кажутся нимбом.
Этого не может быть. Это невозможно.
— Ежедневно происходит столько невероятных вещей, так как ты можешь знать это наверняка? — Знакомые карие глаза спокойны. — Откуда тебе это знать? Ну же, Пит, ты же математик, ты ученый. Это научный метод: скорректируй теорию в соответствии с полученными данными. Я здесь. Я — данное. Давай, корректируй.
Я стискиваю зубы. Но как? Объясни мне. Как ты читаешь мои мысли?
— Знаешь, сколько звуков в английском языке?
Нет.
— Сорок четыре. Знаешь, сколько мышц задействует твоя мимика? Сорок две. Тело более чем способно передать любую твою мысль, не прибегая к помощи речи, Питти, — и тебя это особенно касается. И я… я просто откалибрована специально для того, чтобы принимать их. Или, точнее, отражать.
Отражать. В уставшей, настрадавшейся голове всплывает воспоминание. Это было много лет назад. Мама, сложив руки мостиком над тарелкой картофельных вафель, объясняла то, чем она занималась на работе.
— З-з-зеркала?
Это все, что я могу из себя выдавить, но Ингрид понимает. Естественно, она понимает.
— Совершенно верно, Питти, — кивает она. — Зеркальные нейроны. То же самое, что позволяет тебе на интуитивном уровне чувствовать, когда у твоей сестры плохое настроение или когда маме нужно выпить. Они есть у всех. Но у меня их больше — на двести процентов больше. Я — зеркало. Ты чувствуешь — я чувствую. Ты думаешь — я думаю.
Ужасно глупо, но почему-то теперь я могу думать только о липких салфетках в мусорке под моим столом и еще о том, что сейчас я думаю об этих салфетках. А потом я вспоминаю учебник математики, открытый на странице с благодарностями, и думаю, как я был горд собой, как невероятно воодушевлен тем, что у меня появилась подруга, которая меня понимает, с которой мы настолько на одной волне, что иногда казалось — и тут мне хочется и рассмеяться, и закричать, и расцарапать себе лицо, — она читает мои мысли.
А где Джин Грей?
Концепция телепатии меня пугает.
Мое лицо горит огнем, и слезы унижения текут по щекам.
— Да, — говорит она, и ее голос немного срывается, как будто она тоже на грани слез. — Прости.
Я отворачиваюсь, и присоски на виске тянут обожженную кожу.
— П-п-п-пыт… — начинаю я.
— Тебя никто не пытает, Питер, — чуть ли не упрекает Рита.
А чертовски на это похоже.
У Ингрид вид не менее болезненный, чем у меня.
— Понимаю, тебе больно, — говорит она. — И мне правда жаль. Я знаю, как это больно. Но нам пришлось так поступить. У тебя начиналась паника, а с тобой невозможно общаться, когда у тебя паника. Твой пульс был на отметке двести двадцать, ты был неуправляем. Пришлось дать тебе разряд тока, чтобы остановить это и я могла прочитать тебя. Понимаешь? Мне жаль, но другого варианта не было. Мы должны найти Бел.
Каждое слово сочится искренностью. Или мне это кажется. Я поднимаю на нее отяжелевшие глаза и думаю одно слово.
Почему?
Ингрид сглатывает, прежде чем ответить. Она переводит взгляд на меня, на Риту.
— Ты сам знаешь ответ.
И я знаю: безликий человек в пыльном черном костюме с мясистыми ладонями, застывший ужас узнавания на мамином лице на видеозаписи из музея.
Волк.
Папа. Я боюсь своего отца.
— Знаю, Питти. Я тоже.
Я опускаю глаза. Красные браслеты ссадин обвивают мои запястья там, где я вырывался из пластиковых стяжек.
Смотри, слушай, думай. Видишь, что они со мной сделали.
Нам пришлось.
Но вдруг они говорят правду? Могу ли я по-прежнему доверять Ингрид? Надежда разгорается в груди. Могу ли я по-прежнему считать ее своим другом?
Когда эта мысль приходит мне в голову, клянусь, я замечаю, как отпрянула Ингрид. На секунду маска соскальзывает с нее, и я вижу ее такой, как в школе, в отражении зеркала женского туалета. Испуганной, уязвимой и израненной.
Нет. Она мне не подруга. И эти люди мне не друзья. Они проявили свою истинную натуру, связав мне руки, напялив мешок на голову и подключив к моему черепу гребаный аккумулятор. Когда Бел сказала мне бежать, она не имела в виду бежать от папы — она имела в виду бежать от них.
Рита подходит к Ингрид и встает рядом с ней.
— Питер, — повторяет она, — скажи нам, где Анабель. Куда бы она направилась, если бы испугалась?
Белла. Им нужна Бел. Воображение рисует красные кирпичи и красные листья. Я слышу голос сестры: «Я так боялась, что с тобой что-то случилось».
— Есть! — Ингрид подается вперед. — Есть. Где это? Что это за место, Питер? Где вы встречались с ней?
Черт! Я лихорадочно выталкиваю эти мысли из головы. Я думаю о слонах, о хулахупах, о вкусе соли и уксуса, о комках земли, о… Мне нужно отвлечься…
Считай.
