Лишь когда Субэдэю вернулась способность трезво мыслить, он понял, что совершил ошибку. Ведь нукеры должны были гнать хашар перед собой во время будущего штурма! Чтобы женщины, старики да дети орусутов послужили покоренным и монголам живым щитом, чтобы первыми закидали они ров вязанками хвороста, чтобы из-за их спин стреляли лубчитен по защитникам стен… Но нет теперь живого щита.
Нет ныне и половины нукеров в туменах, выделенных нойону Бату-ханом! Сложили головы в яростной сече под три с половиной тысячи хасс-гулямов и около полутора тысяч тургаудов, чуть позже вступивших в бой. Погибло также и две тысячи монгольских лучников, прижатых орусутами к ледяному обрыву и сумевших отступить лишь после удара ханской гвардии! Легкая же конница покоренных и вовсе сократилась более чем на семь тысяч… Впрочем, большая часть их потерь пришлась на ту часть боя, когда спешенные всадники пытались пробиться сквозь надолбы и потягаться с орусутами в ближней схватке… А учитывая, что к началу сражения в трех туменах нойона было под двадцать шесть тысяч нукеров, пало более половины — и сражаясь с кем?! С ратью врага, меньшей их едва ли не вдвое! Да монголы на Калке понесли меньшие потери, сойдясь с объединенной ратью четырех князей и половецкой ордой впридачу!
Да уж… Субэдэй теперь никуда не уйдет от деревянных стен неизвестного ему града. Ибо багатур орусутов, столь умело проведший бой, применив против степняков их же прием с ложным отступлением и последующим за ним внезапным ударом, должен умереть. Обязательно умереть! Ибо слишком опасен…
Впрочем, желая принести Бату-хану голову талантливого воеводы орусутов, и понимая, что никак нельзя оставлять в тылу крепость, в коей укрылась семитысячная рать врага, в душе нойон более всего хотел отомстить за смерть сына, за своего любимца… А потому он приказал разбить лагерь и выслал десятки разъездов, окруживших город и внимательно следящих за тремя воротами Переяславля. Утром же нойон повелит обвести детинец линией надолбов на случай вылазки противника, разошлет по округе небольшие отряды кипчаков в поисках очередных беженцев (и съестных припасов!), да отправит туаджи к Бату-хану с просьбой о помощи. Ведь уже скоро подойдут к ларкашкаки задержавшиеся тумены Бурундая, придет Кадан — вот пусть их сюда и направят… Ибо чтобы штурм был успешен, нужно хотя бы троекратное превосходство в нукерах — и конечно, необходим осадный обоз…
Глава 3
Я проснулся будто от толчка, в первые мгновения не понимая, где нахожусь, ошарашено пялясь на закоптившийся потолок избы четырехстенка. А перед внутренним взором все еще мелькают картины ожесточенной схватки, крики сражающихся и звон металла, и обоняние слово по-прежнему улавливает тяжелый запах парящей на морозе крови… Наконец, проморгавшись и придя в себя, вспомнив вчерашний день и вечер, я поднялся с пола и двинулся к большей кадке с водой, аккуратно перешагивая через соратников — очень захотелось пить.
Судя по серому, мутному свету, пробивающемуся через крохотное оконце-дымоход под самым потолком, время уже предрассветное, скоро общий подъем. А там уж не откажем себе и в завтраке, сварив пшенную кашу с вяленым мясом в настоящей печи, да в глиняных горшках… Сейчас топящаяся по-черному печка уже практически остыла, отдав за ночь все тепло — и вода в кадушке покрылась льдом. Хорошо хоть, не очень толстым — и, не слишком сильно ударив по нему кулаком, я без особого шума его разбил. После чего набрал воды черпаком — и принялся неспешно пить, пытаясь хоть немного согреть во рту ледяную влагу, от которой натурально болят зубы…
Зябко. Зябко было в последние часы сна, и зябко — а скорее даже холодно, причем очень, будет на марше. Только во время утреннего и вечернего приема пищи, когда мы едим горячее, тело действительно отогревается… С тоской окинув взглядом занятую воями избу, я с острым сожалением подумал о том, что следующая ночевка может состояться и под открытым небом! Татары по какой-то странной логике жгут брошенные поселения — точнее одни жгут, другие нет, но чтобы уцелевшие веси попались нам к концовке дневного перехода хотя бы два раза подряд… На такое, увы, рассчитывать не приходится.
Сделав еще один скупой глоток из черпака уже совершенно онемевшим ртом, остатком ледяной воды я умылся — и вновь переступая через спящих товарищей, двинулся к пустующим у стола лавкам. Казалось бы странно, что все вои легли на пол, тогда как кто-то мог разместиться и поудобнее — но мужская солидарность, она такая… Никто не захотел себе лучших условий, чем у соратников — постеснялись искать для себя даже минимального комфорта, в то время как другие будут отдыхать на полу. И я постеснялся… Хотя, кстати, не так и плохо поспали. По крайней мере, впритык к друг дружке было немного теплее…
Добравшись, наконец, до лавки, я сел за стол, прислонив к нему перевязь с саблей — и только теперь, прояснившейся головой, принялся анализировать все то, что увидел, невольно вспоминая при этом последние события…
Из Пронска мы выступили два дня назад — сейчас начинается уже третий. А тогда с первыми лучами солнца сквозь ворота тыновой стены град покинуло полторы сотни всадников — все, кто решился идти к Рязани, уповая непонятно на что! И в их числе был и я — все время оборачивающийся назад, ловя взглядом печальное, белое от волнения и страха за меня лицо Ростиславы, наблюдающей за уходом дружинников с надвратного укрепления. К слову, было немного странно видеть самую дорогую для меня женщину, беременную моим же малышом там, где я недавно сражался, убивал, где лилась кровь моих соратников, где погибали защитники Пронска… Удивительно — но даже когда город был осажден, а от княжеского терема до ставки монгольского темника оставалось всего три версты, я все равно никак не мог себе представить, что Ростиславе грозит опасность, что враги могут оказаться рядом с ней… Будто ров между детинцем и крошечной княжеской цитаделью был не очередной преградой на пути татар, а границей совершенно иного, насквозь безопасного мира! И хотя разумом я осознавал, что это всего лишь заблуждение, однако чувствовал все равно иначе…
Да, из города на помощь столице выдвинулось лишь полторы сотни дружинников. Правда, отлично вооруженных и снаряженных, с заводными лошадьми, с максимальным запасом стрел, арбалетных болтов, сулиц и «чеснока». Да и каждый из гридей стоит в схватке трех поганых! Но все одно нас лишь полторы сотни… Впрочем, в душе я даже обрадовался тому, что все пронские и ижеславские дружинники, да ополчение Пронского удельного княжества остались в граде. Ибо отправься с нами в поход пусть даже все до единого боеспособные мужи — а это всего около тысячи ратников — чтобы мы смогли сделать семи туменам Батыя?! Разве что доблестно умереть, оставив беззащитным град, с таким трудом отбитый у татар! Уж лучше пусть по-прежнему пребывает дружина в Пронске — если не полноценный штурм с применением катапульт и требушетов, то хотя бы стремительный, пробный наскок тумены защитники сумеют отбить… Как и атаку разбойной банды степняков-мародеров, что вполне могут дезертировать из орды. Благо, я оставил Михаилу Всеволодовичу все собранные «скорпионы» и подготовил расчеты к ним — а уцелевшие кузнецы и плотники принялись изучать стрелометы с целью воссоздать творение лучших городских мастеров! Увы, павших в битве… Хватает в крепости и выздоравливающих от ран воев — так что мое сердце не так уж и сильно болит при мыслях о Ростиславе…
