на росистую траву.
– Таких запахов в Нью-Йорке нет, – говорит она.
Я спускаюсь к ней. Роса холодит мои ноги, под легким ветерком тихонько шелестят листья на деревьях. Мы одни на дворе, я и мама.
Она пьет кофе, подслащенный сгущенкой, на спине болтается косичка, темные пальцы вертят чашку. Стоит попросить, и она поднесет ее к моим губам, даст отхлебнуть сладко-горького напитка.
Раннее утро, птицы только что проснулись и гоняются друг за другом, перепрыгивая с клена на сосну и обратно. Так и течет здесь время.
– Зимой клен облетит, будет голым, – произносит мама. – Но сосны, они и тогда останутся зелеными, живыми.
И этот воздух я буду помнить всегда.
Даже когда мы уедем в Нью-Йорк.
– Здесь всегда так пахнет, – говорит мама. – Мокрой травой и соснами.
Так пахнут воспоминания.
Время урожая
Когда в Папочкином саду все поспевает,
мир наполняется разными словами, которые я не могу
произносить без смеха:
вьющаяся фасоль и помидоры, окра и кукуруза, душистый горошек и сахарный горох, салат-латук и сквош.
Кто бы мог подумать,
что в южной земле таится столько разноцветного, и как небрежно мы произносим все эти осенние смешные слова, означающие дары, которые в умелых бабушкиных руках
превращаются
в волшебные яства.
Взрослые разговоры
Теплым осенним вечером, когда неугомонные сверчки затянут свою песню и ласковый ветерок пахнет соснами, к нам приходят тетя Люсинда, мисс Белл или еще кто-нибудь из соседок, чтобы «немножко отдышаться» и «посидеть поболтать», и устраиваются на нашем крыльце, укутав колени лоскутными одеялами.
И тогда мы можем послушать взрослые разговоры.
Хоуп, Делл и я тихонько сидим на ступеньках.
Мы знаем: одно наше слово, и женщины замолчат,
а бабушка пальцем тут же укажет нам на дверь
и мягко произнесет:
– Думаю, детям пора спать, – и мы отправимся в дом. Потому мы не произносим ни звука, сидим, прислонившись к лестнице. Хоуп опустил голову и поставил локти на колени.
Теперь-то уж мы узнаем обо всем, что происходит на нашей улице и в домах, где убираются наши соседки,
о Сестрах в Зале Царства и уехавших родственниках, которых мы редко видим.
Ночью я вспоминаю эти рассказы и шепотом пересказываю все Хоуп и Делл:
– Она одна из тех, кто уехал из Николтауна днем, бабушка говорит, она ничего не боялась.
Пересказываю каждую историю.
Выясняю, в каких местах я что-то не поняла или пропустила,
когда голоса становились тише. Шепчу и шепчу,
пока по тихому дыханию брата и сестры не понимаю,
что они спят.
Потом эти истории оживают у меня в голове снова и снова,
пока реальная жизнь не исчезает
в колыбельных сверчков
и моих снах.
Табак
Лето кончилось, осень приносит глоток прохлады в южной жаре.
Дедушка возвращается домой, на дороге
в темноте
мы видим лишь тусклый огонек его сигареты,
слышим, как он приветствует соседей,
и его покашливание.
Петь громко у меня уже не осталось сил,
и я пою дедушкину песню про себя:
Где свадебный ужин нас ждет на столе?
На дереве том, в глубоком дупле. А-хам-м-м…
Старики говорили, что стоит попробовать щепотку земли на вкус – и сразу можно сказать о табаке все: какие посевы уже поспели, а какие еще
рано убирать.
На каком поле можно сажать, а какое должно отдохнуть годик.
Я еще не знаю,
что иногда земля может
и не выполнить обещание.
Сейчас урожай убран,
табачные поля распаханы под пар.
Дедушка снова кашляет,
а земля ждет того, кто засеет ее, чтобы вернуть
ему все сторицей.
Как слушать № 3
Посреди ночи дедушка
кашляет прямо надо мной.
И сам пугается.
Мама уезжает из Гринвилла
Поздняя осень, пахнет дровами, в центре гостиной поставили пузатую печку, и ее черная труба, как теплая рука, тянется к потолку и исчезает.
Так много лет прошло с тех пор, как мы видели отца в последний раз. Воспоминания моего старшего брата о нем со временем лопаются, как пузыри, и распадаются на крошечные пузырьки, которые с каждым разом все меньше.
– Ты была совсем маленькая, – говорит он мне. – Тебе повезло, что ты не видела, как они ругались и все такое.
– Все будто стерлось из ее памяти, – замечает сестра. – Стерлось. Стерлось. Стерлось.
Но сейчас мама снова уезжает.
И уж это я запомню хорошо.
На полпути к дому № 1
– В Нью-Йорке, – говорит мама, – я подыщу жилье. Вернусь и заберу туда вас.
Она хочет собственный дом,
не как в Нельсонвилле, Колумбусе или Гринвилле, где хозяйка не она.
Ищет свой следующий дом. Наш новый дом.
– Сейчас, – произносит мама, —
мы только на полпути к дому.
И я представляю,
как она стоит на середине дороги, раскинув руки,
указывая одним пальцем на Север, другим на Юг.
Мне хочется спросить ее:
«Мы всегда будем в дороге?
Без конца трястись в автобусе?
И нам всегда нужно будет выбирать между одним домом
и другим?»
Мама прощается с Гринвиллом
Мы ужинаем, принимаем ванну, нас
присыпают тальком, одевают в пижамы,
укладывают втроем на кровать и подтыкают
одеяло,
и после чтения «Винни-Пуха», поцелуев в лоб, объятий,
которые на этот раз длятся дольше, чем обычно,
в сгущающихся сумерках по длинной пыльной дороге мама удаляется от дома на Холл-стрит, садится на автобус и едет из Николтауна на автобусную станцию «Грейхаунд».
