Я тогда еще полагал, что во мне не бронхит, а обычная простуда. Не знал, что вскоре моя температура поднимется до тридцати девяти, а кофе ударит по нервам. Передо мной стоял огромный пол-литровый стакан. Я выпил его залпом, как лекарство. В моем желудке кофе встретился с утренней яичницей. Она спросила: «Этот человек вышел из дома?» Кофе ответил: «Да, и ушел далеко». – «Сколько ему ехать обратно?» – «Час».
Я спустился в метро. С «Пушкинской» до «Китай-города». И оттуда на юг – в сторону Беляева.
В метро я почувствовал небольшое нервное возбуждение и теплую радость, а затем – резкое ухудшение. Мысли стали путаться. Минуту назад я еще мог думать о мужской любви и человеческом предательстве. А потом что-то сломалось во мне, перегорело. Проехав Кольцевую линию, я погрузился в темноту.
Я вдруг увидел то, о чем целый месяц пытался написать роман. Бессюжетный, но не бессмысленный. И тут на Калужско-Рижской линии мне открылась бездна. Я сидел в центре вагона и знал, что надо мной висит женщина, испепеляя взглядом: уступи место. Я женщина, я мать, тьма. Но я не мог ни открыть глаз, ни пошевелиться. В полной темноте я увидел светящуюся точку – это был последний проблеск разума. Тихий голос сказал мне что-то прекрасное. А потом точка угасла. Темнота.
Все мое существо работало над одной задачей – выйти на станции «Беляево». Вот и станция. Существо вышло – то, что было мной. То, что могло еще двигаться.
Я оказался на улице, солнечный свет обжег меня. Ранняя грязная весна. В этот момент кофе уже добрался до моей нервной системы. Как керосин, вылитый в пламя. Я испытал настоящий ужас. Абсолютный. Если вы когда-нибудь были в районе Беляево, то знаете, как выглядит зло, застывшее в камне. Если сделать из Беляева музыку, это будет крик грешников, заточенных в аду.
Мир явился мне без причин и следствий. Люди вокруг меня распадались на бессвязные части. Я не мог понять, почему эти две ноги идут рядом, что удерживает их вместе. Тем более в Беляеве. Мое тело шло по югу Москвы, как по строчкам моего романа. Я видел то, что пытался описать, но не мог найти слов. Это был чистый ужас на улице генерала Антонова.
Я шел мимо магазина с конфискатом, магазина фильтров, мимо какой-то технической постройки. Мои ноги запутались, я остановился и увидел на стене будки граффити – сине-голубой Пегас, ржущая морда, два крыла. Он двигался. Двигался! Я клянусь, он летел тогда!
Я снова увидел внутри себя светящуюся точку. Она сказала: «Пусть крылатый конь несет тебя!»
Я оттолкнулся и пошел, побежал, полетел. Наконец, подъезд. Выходя из лифта, запутался в дверях. Хорошо, что дома был сосед. Как его зовут… я не мог вспомнить. «Скорую», срочно». Потом фигура в белом халате, носилки. В полной внутренней темноте я держал светящуюся точку, как конфету из белого шоколада. Я проглатывал ее, а она снова оказывалась на моей ладони.
Через сутки я открыл глаза. И увидел, что белая конфета – это таблетка. Я в палате. Я глотаю таблетку, и на моей ладони снова появляется другая: ее дает медсестра. В палате еще три человека. Мальчик, парень, мужик. Ночью привезли еще одного мальчика. Он кашлял так, словно хотел вывернуться наружу. Стоял у раковины и тряс головой.
Через два дня в койке рядом со мной сменился сосед. Привезли солдата-срочника. Раздели, положили. Когда солдат очнулся, то оглядел палату и остановился взглядом на мне. «Что читаешь?» Я читал «Черного принца» Айрис Мердок. Солдат проникся ко мне интересом. «Расскажи какую-нибудь историю, – попросил он. – Я читать не люблю. Люблю слушать».
И так он просил каждый день. Я злился, но что-то придумывал, рассказывал. Я пытался объяснить ему, что сейчас уже неприлично рассказывать истории. Вот, говорил я, знаю писателя, который хочет написать роман, где ничего не происходит. Солдат послушал, а потом сказал: «Я тут в соседней палате с типом познакомился. Ему завтра шишки передадут. Хочешь покурить? В голове начинается такой [бессюжетный роман]!»
На следующий день солдат накурился и засыпал улыбаясь. Люди в палате продолжали меняться, как главы хаотического романа. И только мы с солдатом оставались: у меня тяжелый бронхит, у него тоже. Мы лежали и болтали ни о чем – совсем так, как я предлагал режиссеру в «Макдоналдсе». Просто двое мужчин говорят о ерунде. И даже не смотрят друг на друга.
Однажды солдат подошел и спросил: «В душ пойдешь?» В тот день у нас упала температура и нам разрешили помыться. Толстая медсестра открыла душевую, дала нам двадцать минут. Мы разделись, встали под теплую воду. Солдат мычал и пел. Потом его голова появилась в моей кабинке: «Покажешь мне Москву?» – «Чего?» – «Ну, когда выпишемся, когда я отслужу – Москву покажешь?» – «А, ты про это… Покажу!»
Через две недели мне стало лучше. Толстая медсестра это заметила и решила, что теперь я сам должен помогать другим. «Ты в судно ходил?» Она вспомнила, что в первые дни я не мог подняться с кровати и мочился в медицинское судно. «Иди покажи кудрявому парню, как в судно ходить». Я зашел в соседнюю палату. Там среди больных гопников лежал у двери кудрявый юноша. Спросил, как его зовут. Тот не ответил, тогда один из гопников промычал выдуманное имя. Кудрявый оказался красивым и бледнокожим, как самоубийца. Я откинул одеяло, подвигал его ногами и просунул под них судно. Кудрявый вдруг очнулся и от стыда схватил меня за руки. Встал, опираясь на стену. Я подхватил его и провел в туалет. Оказалось, его зовут Мауро – это правда его имя. Он учится на пианиста в московской консерватории.
Следующую неделю я думал: зачем судьба послала мне Мауро и солдата? Кто из них станет моим другом или братом? Солдат все чаще говорил, что я должен показать ему Москву. Попросил мой номер. Я дал ему номер, но с ошибкой в одной цифре. Мауро я заставил записать мой телефон, но без ошибки. В день выписки я сказал солдату, что иду к главврачу за рецептом. Сам же тихо собрал вещи, оделся и ушел. Выходя, обернулся и увидел своего солдата – далеко в глубине коридора. Он смотрел на меня.
Я вернулся в съемную квартиру. Сосед Илья рассказал, что накануне ходил к адвокату, относил ему деньги. Теперь у адвоката на мальчика меньше. Один из них взял да и умер. Возможно, самоубийство. Через несколько лет сам Илья умрет от бронхита вроде моего. Когда я узнаю об этом, то наконец пойму: вот он, мой бессмысленный роман. Какой-то итальянский пианист, русский солдат, смерть соседа, смерть какого-то мальчика. Все они как цифры в номере телефона, одна из которых неправильная – не шестерка, а пятерка.
Тогда, в общем душе, солдат рассказал мне свою историю. Каждый день в воинской части он пил стакан холодной сырой воды. Ну, чтобы заболеть, попасть в больницу, где не будут издеваться. Пил холодную воду, но не болел. Все никак не болел. Когда же издеваться перестали, то вдруг – бронхит. Почему так? Я сказал, что это судьба. Но он не расслышал меня из-за шума воды.
Все умрут, а он останется: почему Уильям Шекспир переживет Льва Толстого
Ко дню рождения Шекспира снова были написаны статьи с заголовками «Все Шекспиры хороши», «Шекспир на весь мир», «Шекспир – это пир», «Два мира – два Шекспира». В них вновь сказано, как велик Шекспир, как он международен и талантлив. Да что талантлив – гениален! Так прямо и сказано. Вообще если человеку хотят сделать комплимент, то его называют «шекспиром» чего-то. Например, вы можете назвать меня шекспиром мемов и не ошибетесь.
