Не есть ли мораль – утеха расслабленного ума?
– Я хочу принять ванну.
Она всегда торопилась смыть с себя порочную связь, словно это помогало. Я поднял сестру на руки и понёс в ванную комнату на втором этаже. Отвернулся, пока она снимала сорочку, и поставил заглушку в чашу, высеченную из цельного камня. Джуна забрала липкие волосы в небрежный хвост и погрузилась. Я добавил масел и сел рядом.
– Переоденься, – велел строгий голос сестры.
– Успеется.
– Мы по-другому воспитаны. Это не норма для нас, слышишь? Для века, можешь говорить ты, более чем. Но не для нас.
– Прости, – сказал я.
– Делать это и каждый раз извиняться…к чёрту, Гелиос. Этому нет продолжения.
– Понимаю.
– Поведение клана иное.
– Так и есть.
Джуна спесиво глянула на меня и бросила:
– Что за односложные ответы, Бог Солнца, повелитель дамских сердец и монастырских кошек, ритор и оратор, о великий всепродолжатель рода? Что с тобой?
Улыбнулся сам себе и не ответил.
– Ну да, – хмыкнула Джуна. – Переоденься. Меня раздражают пятна на одежде.
Её пятна.
– Благо, хоть не смущают.
– Благо.
Я исполнил пожелание: ушёл в спальню, сменил домашний комплект на более официальный (всё равно требовалось отлучиться по делам) и вернулся. Джуна выползла из ванной. Вода хлестнула по ногам и на пол. Я подал полотенце: обернул им и растёр плечи. Сестра прижалась к груди и позволила ощутить расплавленное тело, отступила и сказала:
– С тобой хорошо, но после – плохо. А во всём, солнце моё, решает послевкусие.
Я – как и ранее – приложился губами к её виску: мокрому, холодному. И поцеловал как целовал сестру.
– На этом закончим? – спросила Джуна.
– Если есть ещё что-то недосказанное или недоделанное – самое время, – ответил я. – Мы оставим всё случившееся за последние дни в стенах этой комнаты.
Она нервно сглотнула.
– Выходим за дверь и забываем, – продолжил я. – Не повторяем. Отпускаем. Согласна?
– Согласна, – кивнула Джуна. – Что бы хотел сделать ты?
– Это желание момента, ситуации. Не последствий. А ты?
Мы одновременно подались друг к другу. Поцелуй – затяжной, мягкий – перечеркнул превалирующие когда-то похоть и страсть, зверство и безумство. Джуна – импульс, агония – растаяла в руках. То ей было потребно: не разжигающее силу, а позволяющее проявить мягкость. Она – воздушная, зефирная – улыбнулась в губы.
Тогда я понял, что отношения после станут притворством. Не чувствовать ничего к Джуне – преступление: она – та женщина, что вызывает либо ненависть, либо желание; середины в ней нет. И братская утеха – не утеха, лишь задор.
Хотелось забрать свои слова и спрятать. Она была похожа на мимолётную страсть, но отчего-то въелась в подкорки. Крепость духа и сила характера велели ей отпрянуть от меня и злорадно рассмеяться.
– Вот и натворили мы с тобой, да, – цокнула Джуна.
Её встретил шёлковый халат.
Тогда я понял, что женщины сильней мужчин – когда она в одночасье отказалась от бушующих чувств и с нетронутым эмоциями лицом покинула ванную.
– Всё хорошо, Гелиос? – улыбнулась сестра.
Шокировала и поразила. Уничтожила. Ударила по достоинству.
– Разве может быть по-другому у клана Солнца? – подыграл я.
Луна держится за предплечье и шагает чуть впереди: позволяет любоваться собой и платьем. Сложным, чарующим, фигурным. Шёлк – небесно-голубой, в цвет глаз дома Солнца – пляшет под сеткой с вышитыми виртуозными цветами и бутонами. Плечи оголены, позвонки собирают взгляды, щиколотки сбивают дыхание. Чёрные смольные волосы стегают по лопаткам и движения эти похожи на танец. Луна волочит за собой; сиреной зазывает и, оборачиваясь, смеётся. В её чёрством лице и холодном характере кроется неутолимая жажда к жизни, моменту, красоте. Крутится, покидая резиденцию бога Жизни, и выпытывает у Солнца сил. Глаза на свету становятся почти прозрачными, родниковыми, и даже уголь в уголках, должный создать образ хищницы, не скрывает наивного взгляда.
А она выучилась им убивать.
Садилась напротив и впиралась равнодушными глазами, за которыми таились битвы и ураганы. Я смотрел и молчал – она смотрела и молчала. Но в этом взгляде было больше слов, чем где-либо и когда-либо; сколь гласно, сколь ясно она говорила. Она уничтожала. Высасывала соки и наполнялась, упивалась и расцветала. Под её серьёзным лицом таилась усмешка, укол. Она смотрела и позволяла уголку губ дрогнуть, отчего дрожало нутро.
– Не смотри так, – говорил я.
– Желаю, – отвечала Луна и кусала губы.
Желал и я, но в скованной позе наблюдал несогласие, отказ. Только дёрнись, богиня Солнца.
– Нельзя, – рычала она; бросала словно псу.
– Не понимаю, о чём ты, – лукавил и ощущал треснувший лёд.
– Смотреть на меня так. Нельзя. Я не кость, которую хочется лобызать и прятать.
– Желаю, – парировал следом и получал раскрепощённое движение: нога запрыгивала на ногу.
– Только дёрнись, богиня Солнца.
– Луна.
– Луна.
– Говори моё имя. Повторяй.
Повторил. А жена сказала: пусть же оно вибрирует по стенам и эхом заползает в гостевые спальни.
Время спустя Джуна лежала на диване в отцовском кабинете и лакала из горла. Затхлый запах пойла въелся в книги; я спросил, была ли причина.
– Всегда одна, – сказала сестра и пригубила. – На ней выгравировано твоё паршивое имя.
– Твой личный слуга сегодня плохо поработал?
Меня подбил её внешний вид: отпечаток травы на кайме очередного шёлкового платья.
– Скажи, чтобы я бросила его, и я брошу, – выпалила Джуна и смолой растеклась во взгляде.
– Не скажу, – ответил я.
Девушка разжала пальцы и позволила пустой бутыли приземлится на пол; катнула её в моём направлении и продолжила:
– Ты – Гелиос. Достаточное основание?
– Не понимаю.
– Ты над всеми нами, ты имеешь права и возможности, так запрети же наши встречи с этим проклятым слугой, расколи нашу связь. Расколи отношения Стеллы и Хозяина Монастыря, запрети их.
– Нет.
– Убей его. Убей обоих.
– Зачем ты говоришь это?
Вопросил искренне и вызволил из портсигара скрученный свёрток. Последние дни особенно нагрузили лёгкие.
– Я чувствую. Убей их, так лучше. И прикажи мне: хочу слушаться тебя.
