И тут приходит осознание: отдавай я себя подобным делам день за днём и год за годом…не очерствела ли бы сама? не озверела ли? Хозяин Монастыря зрел и внимал большему, чем я могла представить: и откуда в нём нашлось место и время для задатка каких-то там чувств по отношению к какой-то там послушнице? – дерзящей и измывающейся ещё больше, подливающей масло в и без того полыхающее пламя. Откуда, Ян?
И я молюсь, чёрт со всеми вами, о нём.
Приятным сюрпризом награждает следующая неделя. Дверь бежит в сторону, и я, отдирая взгляд от записей, собираюсь прикрикнуть и погнать очередную несмышлёную послушницу, как вдруг препираюсь взглядом с Ману. Ману!
Она уставшая и выцветшая, поблёклая от жизни и к жизни. Колючие косы её – некогда шоколадные – отдают белизной, а откровенные одеяния сменились скромным тряпьём.
Женщина оглядывается, с придыханием расправляет плечи и – едва осилив – выдаёт:
– Этот паразит не дождался меня, верно?
Ману заходит и встречается с моими настигающими объятиями.
– Чёртов паразит! – возмущается она. – Кто позволил ему отдавать душу богам, если боги с ним ели и пили? Чёртов…
Она с досадой жмётся к моей груди и отдаётся плачу. У меня этих слёз не осталось вовсе (даже для женской солидарности), а потому я спокойно прижимаю к себе несчастную и приговариваю на старом наречии утешающие слова. Ману задирает голову и с гордостью глядит на меня.
– Птичка, – выпаливает она. – Моя ты девочка! Теперь полёт твой свободен, теперь ты паришь над нами! Птичка.
И она, продолжая оплакивать уход друга, любовника и партнёра восклицает, что Мамочка – нынче не она; взращенная на её груди зрелая птица ласкает на своей груди родительницу.
– Если бы мне не было так горестно, тысячная похвала коснулась твоих ушей, птичка, – заверяет Ману. – Я не могу поверить, что имя Хозяина Монастыря добралось до Бога Смерти…Как он смел?
Я отрываю женщину от плеч и угощаю вином и сигарами. Она восторгается и питьём, и свёртками, насмехается, говоря, что я издеваюсь над ней, и утопает в блажи спустя несколько мгновений.
– Я узнала о его болезни давно и каждый день порывалась приехать, – рассказывает Ману. – Кажется, затянула…Ну ничего, свидимся.
– Все мы, – подхватываю я. – Рано или поздно.
И оставляю женщину на монастырские дела, прося отсрочку в неделю. Ману сжимает меня в своих объятиях и одаривает согласием. Тогда я, спокойно перенеся запланированные встречи и решения, уезжаю: отправляюсь к резиденции дома Солнца.
– Тебе бы пошёл кактус, – причитаю я, недовольно скалясь. А потом – вдруг – оросив щёки слезами, выпаливаю: – Ты и был, сукин ты сын, кактусом. Кто же знал, что в них есть и вода, и сахар, правда?
Машина замирает, едва не добравшись до резиденции Солнца – чернеющего пятна-здания с куском зелёного, чудом уцелевшего сада, посреди рыжей пустыни. Я – по традиции Дома Солнца – под зарево костра и дотлевающую плоть, высаживаю нового и, надеюсь, последнего представителя вышеупомянутого семейства.
– Ты хотел быть частью дома Солнца и, пускай и косвенно, ты стал частью дома Солнца, – приговариваю я и подбиваю почву. – Надеюсь, пожелаешь возлечь с родными. Вам есть о чём поговорить.
Высаживаю несчастного покойного меж деревом инжира и тиса. В жизни они были таковыми (жаль, никто не позволит мне после моего ухода примкнуть к любимым; никто не позаботится (просто от незнания) и традиция вымрет, оставив за собой задатки леса из некогда сада). А, может, незнакомец, что предал земле Гелиоса, поручится за меня?
Вопреки желанию Яна зачитываю о нём молитву – без вычурных жестов и глупых слов; я молюсь о нём молча и душой (её остатками), после чего желаю крепкого сна и здоровой, грядущей, жизни. Новому растению предстояло пробить собой землю, воздать память и дать побеги: взрасти, дабы Ян обрёл новую жизнь.
Оканчиваю приготовления и порываюсь к тису, который стал выше. Касаюсь вечнозеленой верхушки и разглядываю задатки красных, мелких-мелких, ягод. Гелиос зацвёл. Предаюсь другой молитве и признаюсь усопшему в вечной любви.
Вместе с этой поездкой расползаются слухи, что Бога Солнца в небесном пантеоне нет и давно…Его свет угас, однако вдовствующая жена взметнула к самым звёздам. Совпадением ли или нет стала поспешная кончина Бога Удовольствий? Кто станет следующим? Кто падёт от невидимой секиры былой послушницы?
Бог
Служащий наблюдает за движениями своей госпожи: новая Хозяйка Монастыря предаёт земле былого Хозяина Монастыря, последнего из дома Солнца (прямо не относящегося к великому клану, но принадлежащего всецело ему и только). Удивлённый взирает на окинутую скорбью и гарью резиденцию, и так рождается слух: он повествует об увиденном одной из знакомых послушниц, а та меж сестёр рассыпается в сплетнях о том, что Бога Солнца – где это видано? – в пантеоне нет. А раз Боги не накладывают на тела свои печати старости, ибо велики и бессмертны, некто прибегнул к насильственной расправе. Послушницы нашёптывают приходящим гостям о новостях и догадках. Так собирается легенда о новой Богине, что взошла в пантеон, изначально взобравшись на колени упомянутых – Бога Солнца и Удовольствий.
Моё дело – подстрекнуть; тогда пуганный люд припаивается уважением к женщине, тогда люди теряют свою веру.
Случается первый зачин грядущей войны.
Когда-то воевали за религию: безумные посягатели на истину изувечивали друг друга, дабы доказать, что их Слово разумнее, прекраснее и правильнее. А нынче воевали за свободу: от тяжёлого плена и гнёта удушливых созданий – даже не людей; существ, которые возомнили себя создателями мира.
Война движется с юга и саранчой сжирает деревни и сёла. Полис ещё не тронут. В Полисе безмолвствуют, продолжая танцевать в собственных пороках и грехах.
Война эта особенна тем, что Бог Войны – имеющийся в небесном пантеоне – не имеет к ней никакого отношения; глупый малец, едва заменивший предавшегося земле старшего брата, с наглым прикусом и нетронутым лицом, взирает на неспокойное небо, заслышав громы, лязги и крики, и проклинает зачинщика. Я подумываю отравить глупца за вольные слова и жесты, но посягнуть на ход истории не могу. То сделает меня обыкновенным, приземлит. Всё верно. Не следует вмешиваться в заведённый музыкальной шкатулкой механизм; мелодия проиграет своё, независимо от твоих остановок и попыток того. Она проиграет уготованную Создателем мелодию.
Бог Войны присасывается к бутыли и вызволяет саблю, разрезая ею воздух и несколько горлышек (ещё не людских). Намного позже эта сабля оставит улыбку-шрам поперёк моих рёбер, к которым ещё позже с благодарностью прикоснутся отчаянные руки. Я смотрю на гнусавого тщедушного ребёнка, который возомнил себя величавым потомком (секрет, заключающийся в том, что рождён он был не от великого отца – первого и истинного Бога Войны, а от слуги по ошибке развратной мачехи, был ведом немногим) и хочу преподать урок этому ребёнку, однако не могу. Не могу. Воспитание – даже отсутствующее – возлагалось всецело на родительские плечи, а потому заслуженные плоды этот малец сорвет самостоятельно. Не скоро.
