В офисе я раздаю своим, кому что делать, не обращая внимания на их ошарашенные взгляды. Видок у меня тот ещё. Потом закрываюсь у себя, вызваниваю Васильева и на его ворчание «Как это понимать? Мы договаривались! Я ждал…» вываливаю ему всё про сегодняшнее нападение. Стараюсь говорить четко, по фактам, не подпуская эмоции, но все равно, когда дохожу до Артёма, меня пробивает на слезы, а голос начинает дрожать. Васильев записывает всё с моих слов, иногда переспрашивает и уточняет, тоже сухо, по-деловому, но тут вдруг вздыхает и роняет непривычно мягко:
– Сочувствую вам. Но какой молодец этот парень. Дай бог, у него все будет хорошо.
И я успокаиваюсь. В придачу к своему заявлению пересылаю ему заодно и видео Игоря. Там они уже не бьют Артема, а под лай соседской собаки прыгают в машину и уезжают. Но главное – видны их лица, номер машины. И какое счастье, что я написала отвод и прежнего следователя поменяли на этого упертого Васильева. Потому что он, если уж дал слово, что немедленно отправит розыскную ориентировку и этих сволочей возьмут, то всё для этого сделает. А там и Извекову не отвертеться.
После этого еду в одну аптеку, в другую на рынок, в магазин – покупаю всё по списку.
И напоследок остается еще одно тяжелое дело: сообщить о случившемся его родителям. Я в замешательстве, как сделать лучше – позвонить или приехать к ним, поговорить лично. Признаться, меня страшит этот разговор. Как сказать его матери, что её сына избили подонки? Избили из-за меня? Как смотреть ей в глаза? Как извиняться? Разве такое можно извинить?
Но как-то надо. Придется. Стыдно сказать, но трушу, почти как Игорь. И всё-таки еду к ним. Еду окольными путями, чтобы не встать в вечернюю пробку, как раз час-пик. И тут вдруг звонит телефон. Не мой.
Достаю из-под куртки Артема его сотовый, и сердце опускается. На экране горит Папа. Я ищу, где встать, потом перезваниваю папе.
– Тёмка, ты где? – слышу бодрый голос мужчины, и внутри всё начинает мелко дрожать.
– Это не Артём, – произношу почти через силу. – Это… меня зовут Лера.
– Оу, – издает он удивленный возглас. – Лера, которая… препод?
– Да. Я как раз ехала к вам… хотела сообщить… – Выдавливаю по слову. Господи, в жизни не была такой косноязычной!
– Что с ним? – встревоженно спрашивает он. – Он жив?
– Да-да, жив, только… – А затем выпаливаю на одном дыхании: – Его избили. Сильно. Сломали ребра и челюсть. Он сейчас лежит в травматологии. Но врач пообещал, что Артем обязательно поправится.
Он отвечает не сразу.
– Где он? В какой больнице? Ему сейчас что-то нужно?
– В третьей, на Тимирязева. Нет, всё, что нужно, я уже купила, завтра утром привезу. Его вещи отдали мне. Я как раз ехала к вам, чтобы всё сказать и отдать…
– Не надо, – вдруг обрывает меня он. – Не надо к нам приезжать. Мне надо жену подготовить. Я лучше сам всё скажу.
– Простите меня, пожалуйста.
– За что?
– Его из-за меня побили. Он заступился за меня… – всхлипываю я против воли. И рассказываю ему всё, как было.
Я готова выслушать любые его обвинения, но он молчит. А потом и вовсе заявляет:
– Не за что вам извиняться. Тёмка не мог поступить иначе… – выдержав паузу, он добавляет. – Может, вы и не знаете, но он же вас любит.
– Я знаю…
* * *
Утром меня будит звонок Васильева.
– Взяли ваших гопников. Сегодня ночью. Опера с ними поработали, так они уже запели как соловьи. Ну что, Валерия? Как вы и думали, это Извеков их нанял. Так что до суда он будет под стражей. Можете спать спокойно.
Я подскакиваю в возбуждении, быстро собираюсь и первым делом еду в больницу. С боем прорываюсь через охрану, а потом – через пост медсестры. Она преграждает мне путь и, возмущенно выкатив глаза, шипит и гонит прочь. Даже вчерашний прием с женой не помогает.
– Мне все равно, кто вы ему. Время не приемное! Сейчас же покиньте отделение! Кто-нибудь из врачей увидит…
– Я должна отдать ему вот это, – показываю пакет. – Всё это как раз его врач и велел принести утром.
– Хорошо. Быстро только!
Захожу в его палату чуть ли не на цыпочках, бросаю взгляд на кровать, и опять накатывает такая щемящая боль… Сглатываю ком и судорожно вздыхаю. Бедный мой мальчик… Вчерашние гематомы на лице стали еще страшнее.
Артем спит. Вижу, что он уже переодет в домашнее. Значит, его родители или, может, только отец вчера у него всё-таки побывали.
Я, стараясь не шуметь, не разбудить его, выкладываю на тумбочку ирригатор, бутылки с водой, хлоргекседин, мази, витамины, сок без мякоти – в общем, всё то, что было велено принести. И ещё кладу на тумбочку, под коробку с ирригатором сложенный пополам листочек с его тестом. Тот самый, где он написал мне: Я тебя люблю. И где вчера вечером я приписала рядом: Я тоже тебя люблю…
52. Артём
Из сна выныриваю как из тягучего болота. С трудом и… лучше бы, по ходу, не выныривал, а плавал себе дальше. Но где-то истошно вопит чья-то сигналка.
Тошнит дико, голова раскалывается, в горле пересохло, аж саднит. Всё тело ломит, вообще всё, буквально от ступней до затылка. Но самый ад во рту. Болят абсолютно все зубы и десна, будто их раскурочили. Ещё и вкус крови стоит конкретный. И при этом разомкнуть челюсти, даже немного, невозможно. Языком осторожно ощупываю изнутри распухшие и израненные десна и впивающиеся в них какие-то металлические скобки. Эти железки, видать, и не дают открыть рот. Что за хрень?
Шарю взглядом по голым стенам. И не сразу понимаю, где я. Ясно, что в кровати, только где эта кровать? Точно не дома. Здесь темно и тихо. За окном – вроде как ночь, но с улицы так ярко светят фонари, что всё видно. Потом соображаю, что я в больнице. Пахнет чем-то таким, больничным. И рядом с кроватью возвышается пустая стойка капельницы.
Пытаюсь приподняться, но почти сразу падаю обратно без сил и стону сквозь свой замурованный рот. Что ж такое-то? Какого хрена всё так болит, будто меня «били, колотили, не давали опомниться»*?
И тут же вспоминаю, что меня реально били-колотили. Какие-то упыри на черном гелике. Когда это было? Сегодня? Вчера? Сколько я там проплавал в своем болоте?
Потом внезапно холодею: те упыри ведь хотели похитить Леру. Как она? Что с ней? Вдруг её увезли? А я тут… как бревно беспомощное…
Снова ерзаю, пытаясь встать, и тело за это мне подло мстит, простреливая в бок, в позвоночник и в затылок острой болью.
Потом вдруг с тихим скрипом открывается дверь, и кто-то, крадучись, входит в палату. Потом понимаю – мама. Увидев, что я не сплю, бросается ко мне. Приседает на корточки перед кроватью.
– Тёма, Тёмочка, сыночек, – плачет мама. – Как же так?
