– Что там? Что такое? – волнуется папа. Заглядывает в её лицо. Потом, приобняв за талию, отводит на диван, усаживает.
Мама моя всегда немножко актриса, но сейчас я в ее шок верю.
– Что случилось? Что-то плохое? – тормошит ее папа.
Мама поворачивает лицо к нему как в замедленном кино и растерянно произносит:
– Это был Алексей Германович. Он столько гадостей наговорил… про Лерочку.
– Как это? – не понимает папа.
– Он сказал, что наша дочь… ой, Сережа я даже такого слова не могу повторить. Он сказал, что наша дочь изменяла Марку. Со своим студентом. И весь университет это знает.
– Да ну! Ерунда какая! Наша дочь на такое не способна. Кто-то просто со зла пустил сплетню, ты же знаешь эти коллективы…
– Ваша дочь вообще-то здесь, – подаю я голос.
– Лера, успокой маму, – взывает ко мне отец. – Подтверди, что это бред какой-то. Ты ведь не могла!
Мама теперь тоже смотрит на меня с надеждой, но у меня не поворачивается язык соврать.
– Я не хотела, чтобы вы об этом вот так узнали.
– Что? Значит, это правда?! – восклицает мама, и ее глаза полны такого ужаса, будто я, как минимум, человека убила.
– Послушайте, не надо так драматизировать.
– А что нам, радоваться?
– Можно просто спокойно меня выслушать.
– Какое тут может быть спокойствие?! Это же кошмар! Ты же опозорилась на весь университет и опозорила Гаевских. И нас! Сережа, ну скажи!
– Машенька, давай все же Леру послушаем, – успокаивающе говорит папа, поглаживая мамину руку. – Может, мы не все обстоятельства знаем.
– Никакие обстоятельства не могут оправдать измену! Лера, да как ты могла? Ты меня просто убиваешь. Мы тебя такой не воспитывали.
– Мама, мы с Марком разводимся! Мы с ним не живем уже несколько месяцев…
Но эти «обстоятельства» маму окончательно добивают. И в полночь под звуки курантов она вместо шампанского пьет капли, а мы с папой вокруг нее бегаем хлопочем. За стол садимся только под утро с ним вдвоем – мама наконец уснула.
Папа, конечно, тоже не в восторге от новостей, но он хотя бы пытается меня понять и скрыть свое разочарование. Правда, меня это угнетает гораздо больше, чем мамины истерики.
Первым же поездом я уезжаю. Папа ещё для приличия сокрушается: «Так быстро! Совсем не погостила…». А мама обиженно молчит. Только на прощанье желает «постараться не совершать больше глупостей».
Папа отвозит меня на станцию. Потом провожает до самого вагона и, обнимая, говорит:
– Дай маме время. Не обижайся на нее. А твой Марк мне никогда на самом деле не нравился.
Приезжаю второго на рассвете. В поезде я, конечно, вдоволь наревелась и нажалела себя. Благо в купе я всю дорогу ехала одна.
Но зато теперь ощущаю себя полной решимости и здоровой злости. Еду домой только чтобы принять душ, переодеться, взять кое-какие документы. К обеду приглашаю всех своих в офис и объявляю о том, что в ближайшее время они будут уволены, так как наше бюро перестанет существовать. Во всяком случае в том виде, в каком оно есть сейчас.
Они ошарашены и расстроены. Аня плачет, а Денис выглядит так, словно ему сообщили о смерти близкого родственника. Да и на остальных лица нет.
Не вдаваясь в личные подробности, я поясняю, что из-за серьезных разногласий с партнерами, мне придется в срочном порядке создавать новую фирму. Да, это непросто. Да, какую-то часть наработанных клиентов мы, возможно, потеряем. Да, в первое время доходы наши снизятся, а нам придется впахивать еще больше и усерднее. Но для меня главная ценность – это наша команда, ибо, как сказал Сталин, кадры решают всё.
– Если кто не захочет, я пойму, – добавляю я.
Но мои тут же наперебой восклицают:
– Вы что?! Мы с вами! Мы справимся!
Растрогавшись, я чуть сама слезу не пускаю.
Ещё больше мои приободряются, когда я сообщаю, что в новом бюро все мои пятеро юристов будут не просто сотрудниками, но и партнерами. Доля их будет, конечно, маленькая, всего один процент у каждого, но сам факт их неимоверно вдохновляет. И как-то незаметно наше собрание, начатое в скорбных тонах, превращается чуть ли не в праздник. Ребята фонтанируют идеями и готовы сию минуту рваться в бой, то есть в работу.
И, наверное, впервые, за последние дни я в эту ночь сплю как младенец. А наутро, полная сил и энергии, приезжаю в офис.
Мои уже трудятся вовсю, без перерывов на чай и на покурить-поболтать. Все текущие дела я распределяю между ними, а сама сижу в своем кабинете – готовлю документы о выходе из партнерства. Тут надо действовать быстро, на опережение.
Время за работой, как всегда, пролетает незаметно. И я прерываюсь лишь тогда, когда слышу какие-то голоса из приемной. Точнее, голос. Его голос. Но этого же быть не может. Что ему тут делать? Неужели он мне уже везде мерещится? Спятила совсем…
Тем не менее поднимаюсь из-за стола и выхожу в приемную. И точно – Шаламов собственной персоной. Стоит с какой-то девушкой. Я ловлю его взгляд, такой пронзительный, что в груди тотчас всё сжимается. Чувствую, как к лицу приливает кровь, а сердце начинает скакать и трепыхаться. Я даже на миг теряю самообладание. Но, слава богу, всего лишь на миг. Однако еще больше злюсь на него за эту свою секундную слабость.
Зачем, черт возьми, он явился? Я ведь четко и ясно сказала ему – не звонить, не приходить, вообще не напоминать о себе. Мало мне проблем из-за него! К тому же сейчас, когда мне надо быть предельно сосредоточенной и собранной как никогда.
Чтобы побороть это внезапное смятение, обращаюсь сначала к Ане. Как раз мне нужно распечатать соглашение, о чем ее и прошу. И только потом поворачиваюсь к Шаламову.
– Добрый день, – здоровается он так, словно мы едва знакомы.
Меня же от этого еще больше охватывает раздражение.
– По-моему, я ясно сказала, чтобы ты ко мне на пушечный выстрел не приближался. Никогда, – чеканю я. – И если ты пришёл сюда выяснять какие-то отношения…
– Даже не думал. Нам нужен адвокат. Говорят, вы – профессионал, так что…
– Адвокат нужен? – мне аж смешно становится. – Лучше ничего не смог придумать?
– Если вы можете помочь, то выслушайте человека. А если нет, то просто так и скажите, поищем другого… профессионала.
Даже не знаю, возмущает ли меня больше его концерт или забавляет. И я вдруг решаю подыграть, чтобы затем вывести эти его глупые уловки на чистую воду и с позором выгнать Шаламова прочь. Пусть это будет жестоко, но, во-первых, нечего чужое время отнимать, а во-вторых, пора ему уже усвоить, что «нет» значит «нет».
Однако, поколебавшись, даю ему последний шанс ретироваться:
