Брунгильда осторожно опустилась на низкую скамеечку. Резная. И сделана кем-то, кто, может, не сильно разбирался в резьбе, ибо та была грубой и кривоватой, но сделал скамеечку с любовью.
Что с ним стало?
– Скажи… пообещай компенсацию. Дядя заплатит.
– Дядя знал, что ты с чернокнижием связался?
– Это… это не имеет значения!
– Имеет, – возразила Брунгильда. – Он там. На острове. И если он знал…
– Да не знал! Он бы… беспокоишься? После всего? От тебя ведь избавились. Ты должна понять. Ты такая же, как я! И от меня избавились! От нас обоих. Сочли негодными, выставили… тебя вот сюда, меня… туда.
Он нервно тер руки. А кожа на них казалось белой. И белизну эту разрезали крохотные трещинки.
– Мы должны держаться вместе. Помогать друг другу. У тебя есть корабль.
– Есть.
– Вот! И вы… вы храбрые… вы не отступитесь. Не то, что другие… мы можем объединиться! Отправиться туда! Ты же видела город! Храм! Сколько там золота! Мы станем богаты!
– Мы станем мертвы, – покачала головой Брунгильда, удивляясь тому, что вот человек умный, книг прочел много. Столько, сколько ей в жизни не суметь. А не понимает такой простой вещи.
Древний храм жив.
Как и та, для кого он был поставлен. И все-то в нем принадлежит змееволосой деве.
– Да… конечно… нежить… можно пригласить кого-то… к примеру, этого вот… Повелителя. Он, конечно, впечатления не производит, но объединиться если… временно. Предложить процент…
– Мой дар, – тихо спросила Брунгильда, сжав кулаки. И разжав их… взгляд зацепился за подоконник. Пусть окно и было перетянуто решетками, но на подоконнике лежала салфетка.
С голубыми васильками.
– Что?
– Ты знал о нем?
Никас принялся тереть руки с новым раздражением.
– Чешется! Пусть пришлет лекаря! В конце концов, я ни в чем не виноват! Я лишь хотел узнать…
– Мой дар…
– Да засунь его себе в жопу! Это ты… ты виновата!
Он вдруг вскочил, и Брунгильда вздрогнула. Это ведь безумец.
– Ты! Ты должна была сдохнуть! Так написано! Сдохла бы… а я бы сказал, что у тебя сердце не выдержало! Или что ты отравилась. От любви. Ко мне!
– Ты жалок, – она поднялась. – И мелок.
– А ты… ты уродина! Неужели думаешь, что кому-то ты нужна… там? Там над тобой будут лишь смеяться! В тебе нет ничего от нормальной женщины…
Затрещина заставила Никаса заткнуться. И отбросила в угол комнаты, где стояла ваза. Ваза зазвенела и раскололась. Обидно… тоже была старой. И наверное, когда-то много значила для хозяина этой комнаты.
– Тварь! – Никас взвился.
И показалось, что вот сейчас нападет, что…
Перед ним выросла фигура в глянцевом черном доспехе. Молчаливая. Грозная. И… и наверное, от этого и от обиды еще, от общей несправедливости, на глаза навернулись слезы.
– Тварь… и ты… и все вы тут… сдохнете! Кому ты нужна! Сама подумай! Дома тебя не примут… а там, в мире… там любят красивых женщин! Хрупких. Изысканных! А ты… посмотри на себя в зеркало.
– Идем, – сказала Брунгильда легионеру. – Ничего-то он не знает.
Да и вовсе не следовало приходить. Теперь вон в груди ноет. И сердце болит, потому что… да потому что прав. В каждом своем злом слове.
Она… дома её и вправду не ждут.
Да, вернуться можно.
Её примут.
Но не в отцовском доме. И не в любом ином, ибо как знать, что принесет Брунгильда с собой? Вдруг да, ступив на Проклятые земли, она и сама стала проклятой? Вдруг да приведет с собою болезни да несчастья? Даже если нет, то все, что случится, припишут ей.
И станут шептаться, и…
Нет уж.
Она мотнула головой и… замерла. Показалось, что там, впереди, в полумраке коридора мелькнула тень.
– Ты видел? – тихо спросила Брунгильда и, оглядевшись, сняла со стены секиру.
Добрая.
Древко гладкое, отполированное руками до блеска. А вот сам клинок темен, вычернен. На черноте этой медленно, словно нехотя, одна за другой проступают руны.
Легионер вскинул руку.
И сделал шаг вперед.
Никого.
И ничего.
Пустота… звонкая такая. И не понятно, чего же она испугалась. Или нет, это не страх, просто… демоница говорила, что в саду там шмыгало чего-то. Как знать, не пробралось ли оно в замок?
Шаг.
И еще. Легионер ступает медленно, крадучись. И Брунгильда за ним. Пальцы стискивают секиру. А сердце колотится так, что мало ребра не ломает.
Но вот дверь.
И лестница. И вновь будто… будто край светлого платья мелькнул. Мелькнул и сгинул.
– Ты это видел? – спросила Брунгильда.
Нет.
Не видел. Она поняла это. А еще ощутила эхо настороженности и…
…секира запела и, описав полукруг, вонзилась в череп уродливой твари. Брызнуло красным, раздался хруст…
Что это за…
Видение было мимолетным. И Брунгильда очнулась. Надо же… выходит, у неё и вправду дар.
– Хорошая, – сказала она, проведя по древку ладонью. – Я тебя послушаю. Всенепременно. Но позже.
Кто сказал, что говорить способны лишь люди? Вещам тоже есть о чем рассказать.
А на лестнице тоже никого.
И… и дальше. Даже стыдно становится. Надо бы… надо бы вернуться. И секиру вернуть. Нехорошо брать без спроса чужое оружие. Но… но жаль её. Она ведь для боя была создана. А висеть там, где-то в полумраке и тишине, годами, покрываясь пылью и ржой?
Нет.
Брунгильда очнулась лишь у двери в свои покои.
– Спасибо, – сказала она легионеру. Тот молча поклонился. И дверь отпер. Отошел в сторону. А потом вовсе сгинул, будто в тени растворившись.
Вот ведь.
Один нормальный мужик, и тот мертвый.
А в комнате её ждали.
– Наконец-то! – воскликнула Ариция Ладхемская и руками всплеснула. – Я уже заждалась!
– С чего бы?
Брунгильда нахмурилась. Вот… не нравилась ей ладхемка. Обе, если уж на то пошло, не нравились. Старшая еще ладно, она в последнее время была блеклой какой-то и гляделась замученною. А эта вот… в платьишке.
В кружевах, словно пене морской.
Самим своим видом напоминает Брунгильде, до чего она, Брунгильда, нелепа… высока, сильна.
С секирой.
Пальцы стиснули древко покрепче.
