– Уходи, – сказала Теттенике старухе. – Зря ты сюда пришла.
И сумела выдержать взгляд. Только удивилась, сколько же в нем ненависти. А разве ахху, те, кого коснулась благословенная длань великой Матери, могут ненавидеть?
– Ты принадлежишь мне! – взвизгнула старуха и почему-то попятилась. Правда, словно опомнившись вдруг остановилась и руки подняла, завыла протяжно. – Проклятая! Проклятая!
И голос её окреп.
Он наполнил коридор замка, отразившись от стен его.
– Проклятая, проклятая! Силой данной мне… я взываю… взываю…
– А оно все никак не взывается, – сказал кто-то достаточно громко, чтобы люди вздрогнули.
И старуха.
И сама Теттенике.
– Это у вас от перенапряжения, – сказала рыжеволосая и ужасно некрасивая девица, сунув палец в ухо. – У нас от тоже был жрец один. Любил повзывать спозаранку. Только-только петухи проорутся, и он следом. И главное же ж каждый божий день!
– П-петухи? – почему-то переспросила Теттенике.
– А то. Петухи-то у нас еще те. Голосистые – страсть просто! Вот лежишь бывало на перине, маешься, то ли вставать, то ли еще чуточек полежать, а они как возорут! Ну и этот потом со взываниями своими. И главное, петухи-то ладно, им чего?
– Чего?
– Ничего, – девица вытащила палец из уха и отерла о платье. – Они же ж птицы. Пожрать да погулять. А вот жрец… со жрецом тяжко. Если не взовешься, так он скоренько тебя кадилом да поперек спины перетянет. Не поглядит, что ты…
Она осеклась.
– В общем, тяжелый человек был.
– Ты кто? – старуха попыталась ткнуть пальцем уже в эту вот, рыжую.
– Ярослава я, – сказала та, палец перехвативши. И сжала этак, упреждающи. – Яркой люди кличут. И ты можешь, почтенная женщина… а жрец вот одного разу взывать вышел и все. Удар хватил. Покраснел и рухнул. Потом уж целители поведали, что это у него от излишнего рвения жила какая-то внутрях лопнула. Так что, любезная, ты б побереглася со взываниями. Опасное они занятие.
Ахху попыталась руку выдернуть.
И оглянулась.
Но охрана, которая была приставлена к Теттенике, с прежним рвением разглядывала стены. И… почему-то это порадовало.
А Яра руку разжала.
– Старость-то уважать надобно, – сказала она и, присев, принялась собирать зачарованные предметы, складывая в подол платья. – Нате от…
Она попыталась высыпать собранное в руки старухи, но та шарахнулась, подтверждая самые мрачные догадки Теттенике.
Зачаровала.
– Проклятая! – взвыла та, снова ткнув Теттенике. – Слушайте! Слушайте все!
– Слушаем, – Яра шмыгнула носом. – Вы только того… жилу не порвите какую. А то потом сестрица попрекать станет, что я старость недоуважила.
Лицо старухи налилось кровью. И сделалось еще страшнее, хотя недавно Теттенике казалось, что страшнее уже и некуда.
– Слушайте все!
– Слушаем! Говори ужо.
– Проклята она Великой Матерью, – старуха крутанулась, и взлетели, чтобы опасть, грязные юбки её. – Ибо обман великий свершился! Слово было дадено! Слово не исполнено!
– Ишь ты… – восхитилась Яра.
– А потому пусть падет гнев Великой Матери на головы тех, кто дерзнет… – старуха слегка закашлялась. А Теттенике поняла, что не способна и шагу сделать.
И руки онемели.
Ноги.
Сама-то она словно застыла.
– Чего дерзнет-то? – уточнила Яра. – А то же ж не понятно, чего дерзать можно, чего нельзя. В проклятиях, оно ж как, конкретика нужна.
– Ты… тоже проклята!
– Жуть какая!
– Да сгниет нутро их! Да иссохнет оно! И не родятся от проклятой крови дети! И всем-то, всем, кого коснутся они, дерзновенные, принесут лишь смерть в мучениях.
– Да? – Яра поскребла нос, а потом быстро, так, что Теттенике и моргнуть не успела, ткнула пальцем старухе в лоб.
– Ты…
– Проверить надобно, – палец прочертил линию по носу. – А то вдруг не сработает?
Старуха вновь завыла.
– Смерть! Смерть я зрю!
– Где? – Яра обернулась, рот приоткрывши. И вид у нее был столь потешный, что Теттенике не выдержала и хихикнула. От переживаний, наверное.
Или от того, что переживать устала.
Это, оказывается, донельзя утомительное занятие, переживать.
– Смерть! – громче завыла старуха, хотя куда уж громче, казалось бы. Вытянувши руки, она затрясла ими так, что костяные браслеты на запястьях забренчали. – Смерть идет… смерть грядет… вижу, вижу… близка она! И бедствия многие случатся! И тьма падет на мир…
Она вдруг замерла, раскрывши рот.
Глаза её закатились, а лицо скривилось. И показалось вдруг, что вот-вот лицо это треснет, что выглянет из-под желтой, разрисованной морщинами кожи, нечто до того жуткое, что человеку обыкновенному глядеть на это никак невозможно.
Да только и взгляда отвести не выйдет.
Старуха моргнула.
Дернула шеей.
Руки вытянутые опали и она словно сгорбилась под тяжестью их.
– Тьма, – голос вдруг сделался сух и скрипуч, что старая арба. – Тьма близко. Тьма рядом.
– А вот это уже серьезно, – Яра перестала улыбаться. Да и Теттенике поняла, что сейчас видит… иное? Ахху способны прозревать грядущее.
Не все, лишь некоторые, но… но как тогда?
– Уже близко. Кровь ушла. Кровь вернулась. Кровь отворит запертое, – рот закрылся и губы задрожали. А из уголка потекла тонкая нить слюны. Теттенике смотрела на эту нить и думала, что надо что-то сделать.
На помощь позвать.
Только… кто придет? Никогда и никто не помогал. А теперь вот…
– Она вернется! Она обязательно вернется… – старуха захрипела и схватилась обеими руками за горло, а потом, покачнувшись, осела на пол мешком грязного тряпья.
Глава 6
В которой задается риторический вопрос о том, кто виноват
«Трижды произнес он запретные слова, и окропил камень кровью черной курицы, возложил на него три ветви болотной полыни и перо ворона. Тогда-то и загремели небеса, гневом упреждая безумца, что пожелал свою душу бессмертную низринуть в пучины тьмы и беззакония»
«Поучительное повествование о юноше, желавшем обрести власть невиданную, однако претерпевшему многие бедствия с того, писаное во наставление и предупреждение юных отроков»
Я стояла и смотрела на труп.
Задумчиво так. И ведь самое интересное, что никаких особых эмоций этот труп не вызывал, разве что раздражение. Приехала тут. Померла. А нам теперь думай, что делать и как девиц успокоить. Хотя… девицы тоже стояли и смотрели.
