Бог мой, какой же он все-таки огромный… Я не смотрела, не хватило мне отваги, но по ощущениям – непонятно, почему еще член многоуважаемого профессора не проткнул меня насквозь.
И вот сейчас и его глаза нанизывают меня будто на невидимую нить. Темно-серые глаза, чьи радужки почти не видны из-за расширенных дыр-зрачков.
– Больно еще?
Киваю, не разжимая губ. Боюсь – что из них только крик и вылетит. И чуткая к громким звукам Марина Анатольевна придет и нас застукает.
– Так же?
Чуть дергаю подбородком из стороны в сторону. Боль и вправду медленно, но отступает на второй план. Я привыкла к боли. Не к такой. К боли от синяков – кулаки у моего братца всегда были тяжелые. К боли от отцовского ремня – он тоже никогда не отличался особой легкостью характера. К мышечной боли наконец. Два раза по будням я тренируюсь на пилоне по три часа к ряду. В субботу – четыре. После такого мышцы, разумеется, не рады моим пробуждениям с утра. Но именно поэтому сейчас я постепенно отстраняюсь от боли. Извлекаю из неё крупицы удовольствия. Хоть что-то…
Все происходит беззвучно.
Если до этого я еще пыталась огрызаться, а он – что-то говорил, сейчас – слов нет. Просто нет. Есть просто узкий темный пролет между книжными полками и беззвучный ритм неспешно ускоряющихся толчков.
Ни слова. Ни звука. Просто нельзя!
И глаза не закрыть – хищный взгляд мужчины, что сейчас лишает меня девственности, этого не позволяет.
Господи, какой же сильный. Я почти на весу. В его руках. Он меня держит. На себя надевает. К себе прижимает. Кожу на спине до боли стискивает.
– Дыши для меня, девочка, – требует голодным шепотом, – не можешь кончить – дыши.
Я не смогу. Рта раскрыть не смогу! Мне нужно хоть что-то, чтобы сдерживаться.
Кажется, он всегда от меня будет требовать слишком много. Все, что можно, и все, что нельзя – бонусом. Конечно. У него же олл-инклюзив. А я не могу в олл-инклюзив, я же ничего не могу. Это же мой гребаный первый раз…
Первый раз, который я представляла совершенно другим. Не знаю каким. Не таким…
Резкое движение члена внутри снова отдается болью, слепит, дробит мысли на куски. Ройх с такой жесткостью вдалбливается в мое тело, что кажется – размазать меня хочет.
– Дыши, – это уже почти разъяренный рык. Ройх умеет рычать почти что беззвучно, и от этого меня словно кипятком окатывает.
Дышать. Я должна. Сейчас должна. Для него…
Первый мой выдох – сквозь его пальцы, только чудом не стон. Потому что когда он двигается так резко, мне не удается справиться с болью.
Второй – более долгий, вдумчивый, потому что внезапно, вместе с воздухом из меня и боль вытекает. Становится проще. Особенно если о ней не думать. Если раствориться в этом моменте…
Что еще остается? Лично мне-то?
Он не шепчет мне сладких слов. Он вообще ничего мне не говорит. Так. Приказывает. Все что мне полагается, я ведь – купленный им товар…
Меня можно кусать в шею. Мять бесцеремонно. Раз за разом в меня вдалбливаться. Заставлять дышать.
А я…
А я дышу.
Вдох. Выдох. Вдох…
Ритм уже торопливый, Ройх смотрит на часы и кривится.
– Придется нам ускориться, девочка, – шепчет и действительно ускоряется.
На самом деле – это хорошо. Мне кажется – он до дна меня опустошил. Уже почти. И с каждой секундой сил во мне остается все меньше. Долго я не выдержу. Долго – было позади. Сейчас – хочу финал. И получаю желаемое.
Выдох, выдох, выдох…
Перед глазами звездочки, в голове – кровавый туман, в ушах – только жадное дыхание Ройха, который никак не может остановиться. Срывается. И толкается, толкается, толкается раскаленным своим членом в меня.
А потом замирает все… И агония моя заканчивается. И уже абсолютная, терпкая тишина окутывает нас с головой. А потом – я слышу звонок к началу пары. Каким-то краем затуманенного сознания.
Собирайся, Катя. Вставай, поднимайся, шагай, вот это все! Пора! Всем плевать на твою в кровь размазанную гордость. В конце концов, ты ведь это решение сама принимала.
Я осознаю, что прячу лицо в сгибе шеи Ройха. Вдох за вдохом пробую на вкус солоноватый пряный запах его кожи. И его плоть во мне пульсирует и медленно слабеет. Его руки прижимают меня к мужскому телу, так тесно, что вдох сделать сложно. Будто решив меня допечь – мои руки цепляются в плечи Ройха, как в спасительный островок надежности.
Вот что делает с тобой настоящая агония. Испытывая её, можно не одно дно пробить.
Когда я шевелюсь – клещи ройховских рук смыкаются вокруг меня сильнее. Он будто требует от меня оставаться на месте. Без слов. Я вообще ничего от него не слышала с того самого момента, как он кончил. Только отрывистое дыхание человека только что пробежавшего не один десяток километров на предельной скорости.
– Звонок был, – тихо замечаю я, – если Марина Анатольевна вспомнит про меня, она придет напомнить про пару. Мне нужно успеть одеться.
Хриплый недовольный вздох обжигает мое ухо. И все же голос ройховского рассудка соглашается с моим. Он ослабевает хватку. И его член покидает мое тело.
В этот момент я поневоле замираю, даже дыхание перехватывает. Но это затмение не длится долго. Я соскальзываю с подоконника, ощущая ноющую, болезненную пустоту там, где еще несколько минут назад был мужчина.
Ничего. Вытерплю. Главное – джинсы побыстрей надеть. Вот этими вот трясущимися руками.
Я нарочно не смотрю на Ройха. Яснее некуда, что сейчас он меня уважать будет еще меньше, чем до этого. Или наоборот? Будет сильнее неуважать?
Да, пожалуй, так вернее.
Я застегиваю джинсы, поправляю блузку, замечаю размазанную кровь на подоконнике. Роюсь в рюкзаке, чтобы найти салфетки.
А он все стоит за моей спиной и молчит, молчит, молчит…
И чего ему надо? Все, гештальт закрыл, задорого причем, мог бы уже давно валить на все четыре стороны, приглядывать себе новую смазливую первокурсницу.
Движения, которыми я уничтожаю останки своей почившей девственности, становятся рваными и раздраженными.
Держи себя в руках, Катя! Ты ведь и сама понимаешь, что вот это вот – бессмысленное и вообще самое отвратительное, что ты можешь почувствовать.
Долго ждала, пока за спиной моей раздадутся шаги, только когда дожидаюсь – никакой радости не испытываю. Ройх не спешит уходить, хотя ведь лекция сейчас у него тоже есть. У моего курса.
А ему – будто плевать. Он снова оказывается прямо за моей спиной. Опускает тяжелые ладони на мою талию. К себе прижимает.
– Какого хрена ты молчишь? Говори со мной, холера! – требует уже в голос.
